1

— Могильных крестов то, ох, стало больше, чем душ живых…Ох - ох… - беззубым ртом, сама пугаясь своей мысли, тихо охала пожилая сутулая женщина с покрытой чёрным платком в катышках головой.

— Тяжелый суглинок, зараза! — из земли торчала лысая голова тридцатилетнего Феди - кладбищенского охранника. Он был весь облит горячими струйками пота, перемешавшегося с прилипшей к телу землей.

— Ох, не говори, столько пахот, а земля-то бесплодная…

— Баб Мать, копать тяжко, говорю. Метр вырыл только. Родственнички то ждут.

— Ох, ты про яму! Не сердись на старую… Сердце кровью заливается, понимаешь? Войну прошла и то после ужасов всех еёйных ребятишечки по улицам бегали, школа была, а теперь, ох, вон, даже ларек продуктовый и тот закрыли…

— Угу…

— Всё, отделили нас от мира, не нужны мы боле — палец без фаланги остался. А колхоз-то какой раньше был, ой, не могу…

— Ага… Баб Мать, ты знаешь, — занервничал Федя. — ты лучше мне воды притащи, - он напряг все мышцы лица, прижимал затвердевшие, как грецкий орех, подушечки пальцев к закрытым векам, пытаясь избавиться от пыли на мокром от пота лице, — Видишь же, грязный, пить хочу. Солнце поджаривает меня, только поперчить осталось - и готово, можно без гарнира подавать.

— Ох, боже! Что говоришь? Сейчас принесу, принесу воды то, — баба Матя засуетилась, чуть не упала, запутавшись в старой черной юбке и заковыляла между могил к выходу.

— Марата зови, - крикнул ей в спину Федя — а то я так до вечера копать буду. Где его, заразу, носит только! Получаем одинаково, а горбачусь тут только я!

Баба Матя засеменила в сторону “сторожки” в самом начале кладбища. Вслед с земли поднимались облачка пыли и зависали в стоячем воздухе:

— Во жарень, да? Хоть бы дождик послали а, — кряхтя, бормотала себе под клювообразный нос баба Матя, - всё иду, иду я старая, а вам и конца нет. Уж и ухаживать то некому - померли али переехали, а вы лежите там, бедненькие сами по себе, ой не могу! А маленьких-то сколько! Ох, как жалко, жалко! Смотрите глазками своими застывшими, а что успели увидеть то? Ох, не могу я, не могу…

2

Загорело-коричневый с чёрными кудрявыми волосами Марат сидел нога на ногу в старом кресле в каморке и читал газету. В каждую прочитанную страницу он сплевывал кости от рыбы:

— Ну придурки! Ха! Вот говорят “запад то, запад сё”, а у них вон че. Францию угробили, варвары хреновы. Александрия! Великим городом была, а теперь? Нищета и разруха! - двадцатилетний Марат щурил маленькие богомоличьи глазки после каждого гениального умозаключения, хохотал и сонно потягивался.

С тяжёлым скрипом отворилась ржавая металлическая дверь:

— Федя, там, ты тут. Ох. Копает, жарко. Ох, не могу я, — запричитала баба Матя, пытаясь отдышаться.

Марат живо подскочил, вытирая о белую растянутую майку жирные от рыбы руки:

— Ты садись, садись! Что распереживалась? Садись, вот так, да.
Баба Матя неуклюже плюхнулась в кресло, провалившись в продавленное сидение.

— Фух, так торопилась, как лошадь ломовая! Ты пойди, Маратик, к Феде. Земля видать твердая, копать тяжко.

— Вот же, а! Так и знал! Значит в карты вчера играть он, пьянь такая, со мной мог, а сегодня карточный долг для него уже ничто! Эх, ладно, ну его. Что поделать? Покойник то не виноват, — Марат завернул оставшуюся рыбу в газетный лист, и, низко пригнувшись, выскочил из сторожки. Шея была у него слишком длинная, за что в детстве его дразнили жирафом.

— Вы посидите тут, баб Мать, мы вдвоем “раз - раз” и вернёмся! Бдите. За мертвыми, ха-ха-ха, - излишне обнажая десна зубов ржал Марат. Он стал быстро удаляться, неестественно, подскакивая на каждом шагу, выгибая худощавые конечности - казалось словно они резиновые и совсем без костей.

Что-то забыла что ли? Да нет, вроде. Кого хоронить будут — и не знаю, — она замолчала, задумалась.

Семидесятилетняя Баба Матя — Матрёна Тимофеевна — бывшая сельская учительница. Одноэтажную школу на девять классов несколько лет назад закрыли, но Тимофеевна всё равно ужасно гордилась тем, что работала там и при любом удобном и неудобном случае рассказывала, как много она сделала для школы. Однажды к ним приезжало какое-то важное районное начальство (кто именно - она не знала). Матрёне Тимофеевне даже удалось с ним лично поговорить о бедных детках с тонкой их душевной организацией, которые “нуждаются в развитии чувственного восприятия мира”... После этого местная администрация распорядилась организовать в школе “музыкальный класс”, для чего в подвале выделили крохотную. Завхоз был очень не рад перемещению из этой темной и сырой комнаты в угол подвала всех накопленных лопат, грабель и мешков. Тем не менее, Матрёне Тимофеевне было выдано под личную ответственность две картинки с Бахом и Моцартом в рамочках, три тоненьких пожелтевших пособия и черное местами облупившееся пианино. Некоторые клавиши издавали только пустой механический стук “молоточка” по струне вместо мелодичного звука.
Баба Матя скромно умалчивала, что никто кроме нее самой на нем так ничего и не сыграл. Через два месяца пианино кто-то сломал. Так “музыкальный класс” снова стал обычной подсобкой, чему завхоз был очень рад.

3

— Мамочка, а почему ты в чёрном?

— Так надо, Коля.

— Мамочка, почему ты грустная?

— Коля, дедушка умер.

— Какой дедушка? Что значит умер? — белокурый шестилетний Коля крутился от скуки в ногах матери, периодически плюхаясь на пол.

— Это мой папа, Коля. Помнишь, я тебе рассказывала, как твой папа уснул? Вот дедушка тоже уснул, — худая невысокая Аксинья в черном мешковатом платье готовила дома на кухне кутью. На вид было ей за тридцать, хотя на деле - всего двадцать пять. Вытянутое лицо, впалые щеки, голубые глаза навыкат и светлые длинные ресницы делали из нее печальную куклу.
А почему папа уснул? — ответа не последовало ни через минуту, ни через две, — мамочка, а какой он был?

— Твой папа был самый умный, книжки читал. Раньше я не понимала его. Он, Коля, был старше меня и все знал наперед, всё понимал… Ах, как же, как же…
— Аксинья ёжилась, вжав голову в плечи. Она напрягла лицо так, что непроходящая морщинка между бровями сделалась тугой складкой, а на лбу побежали впалые волны. С минуту она молчала:

— Твоему папе было очень грустно, поэтому он сам так захотел, — Аксинья
выдохнула полной грудью, опустила плечи и продолжила промывать изюм.

Коля сидел на деревянном полу у ножки белого пластикового стола, накрытого пёстрой клеенкой. Он хмурил брови и смотрел в одну точку. В такие моменты малыш был похож на глубокого старика, который пытается вспомнить что-то очень важное.

— А зачем так засыпать? - воскликнул Коля с неподдельным интересом.

— Я не знаю, Коля. Все когда-нибудь засыпают.

— А когда просыпаются?

— Не просыпаются.

— А что делают?

— Становятся чем-то другим.

— А чем?

— Что ты все спрашиваешь да спрашиваешь!? Ну звездой там, или бабочкой. Не знаю я, Коля.

— А я хочу… Хочу стать мячиком! И вот так скакать весь день! — он вскочил на ноги и, шумно отталкиваясь от дощатого пола босыми черными пятками, кружась вокруг своей оси, раскидывая в разные стороны руки.

— Коля! — Аксинья сорвалась на крик и наконец повернулась к сыну лицом. Тощими пальцами она вцепилась в его плечи, тряхнула, но, испугавшись саму себя, тут же виновато-тихо сказала, опустив глаза в пол:

— Коля, ты же видишь, я занята. Нельзя так говорить. Когда кто-то умирает, все должны грустить.

— Мамочка, - Коля был встревожен, поэтому сделал большую паузу перед тем, как спросить снова, - а почему я никогда не видел дедушку?

— Он… Он был занят. Он много пил, Коля, а потом много спал. Не пей никогда, сыночек, - Аксинья, сидя на корточках, приглаживала сыну жидкие волосы.

— Мамочка, он был плохой?

— Нет, Коля. Он болел.

— Ааа, - малыш глубоко задумался и нахмурил брови, — а мы пойдем к нему?
— Да. Вот сготовлю и пойдем, — Аксинья вернулась к плите и кинула шмат бледно-жёлтого масла на липкую чугунную сковороду. Через несколько секунд сладковато-сливочный запах масла заполнил кухню.

4

Покосившийся дом Николая Васильевича окружал десяток человек разной комплекции. Все без исключения были в черном.

— Третий день лежит уже? — с пристальным вниманием уточнил тучная низкая женщина с тонкими чернильными бровями и родинкой над губой — продавщица из автолавки

— Да, — строго ответил Павел, сын Николая Васильевича. Каждый раз, когда он что-то говорил, челюсть его сильно выезжала вперед, а густые светло-русые брови грозно надвигались на глаза. Поэтому Павел всегда казался хмурым.

— Хоронить-то скоро повезем? — беспокоился сгорбленный пожилой дядя — сосед и собутыльник усопшего.

— Скоро, — Павел нервно кашлял, поднося кулак ко рту, — через полчаса.

Сухой, вязкий воздух и раскалённый полуденный ветерок заставляли видимый горизонт расплываться мыльными разводами. Все вокруг было слишком ярким — ни единого облачка. Всеобъемлющая природная тишина вакуумом давила на барабанные перепонки. Лишь изредка можно было расслышать где-то далеко единичные вскрики ворон и презрительный шёпот листвы.

—Хороший мужик был.

— Да, неплохой.

— А мне он однажды калитку починил.

— Бабу Матю никто не видел?

— Ох, как жарко сегодня, еще и в черном все…

— Да, ужас.

— А вонь-то какая…

— Не то слово.

— Баба Матя то там уж, наверное.

— Ага, с внучком Маратиком возится.

— Бдит.

— Ой, ахахах, не говори, точно.

— Предупреждали же его: не пей больше, Колька, не пей …

— А им что в лоб, что по лбу, пьют и пьют.

— Меры не знают. Раньше знали меру и жили, как люди.

— Вот-вот.

— Да что вы? Когда это такое было?

— А вы знаете, человек всю жизнь пьёт когда, без алкоголя помирает сразу. А чутка выпьет, так живее всех живых.

— Я также думаю, хехехееее…

— Слушай, ты вообще молчи, зараза.

— Не-е-ет, а я что-о-о-о?...

— Еще только обед, а ты уже еле на ногах стоишь!

— Да гдеее?

— Молчи говорю, зараза!

— Так давайте теперь пьянство поддерживать! Ага, конечно. И что это будет
тогда?!

— А кутья будет?

— Как же без кутьи то! Раз такое дело, обязательно быть должна.

— Правильно, традиция ж.

— Аксинья принесёт.

— А для чего ее готовят?

— Ну…

— И всё-таки, жалко Кольку.

— Не говори. Столько лет на одной улице… И ругались и дрались - всякое
бывало, а всё равно соседи же.

— Вот это верно, привыкли друг к другу, а теперь как?

— Да что вы? Вот не надо только из себя строить тут не пойми кого.

— Ты это об чём?

— Да вы ж терпеть не могли друг друга, вот и весь разговор. Всю жизнь так и жили, как кошка с собакой. Ему повезло, отмучился, отпил своё. А нам тут не пойми столько ещё вариться, простиоспади.

— Вот и я говорю — пекло!

— Что говоришь такое…?

— Я? Правду.

— Вот это точно…

— А мне, знаете, он долг так и не отдал.

— Там уже будет расплачиваться. Все расплатимся.

— Ой, раньше всегда отдавали. Раньше вообще по чести жили.

— Да что вы говорите, когда такое было?

На песчаной тропинке, ведущей к дому, появилась Аксинья с Колей. В одной руке она несла большую миску кутьи, а другой крепко сжимала маленькую ладошку сына.

Коля хотел улыбнуться присутствующим беззубым ртом, но, подняв голову на мать, нарочито театрально опустил уголки тонких губ вниз и резко устремил взгляд в пол.

Толпа закивала в знак приветствия. Аксинья, равнодушная ко всему, тяжелым шагом направилась к дому. У крыльца стоял Павел. Он старался сделать тон голоса мягче, а выражение лица менее хмурым, нарочно вздёрнув густые брови словно чему-то удивляясь:

— Привет Коль! Так подрос, уже совсем большой! Может подождешь нас во дворе?

— Здравствуйте, дядя Паша. Я в гости к дедушке пришел, — Коля сказал это
очень серьёзно, глядя исподлобья.
Павел жалостливо посмотрел на племянника, а затем перевел взгляд на Аксинию - младшую сестру и, как бы взяв её под руку, прошептал:

— Слушай, ну в самом деле, зачем туда ребенка вести?

— Ну хочет он. Пусть идет. Хоть так на деда посмотрит, — Аксинья повернулась ко входу, упёршись взглядом в тонкую белую занавеску в дверном проеме.

— Как знаешь… Ты как? Каким никаким, а отцом же нам был…

5

Громоздкий берёзовый гроб Николая Васильевича стоял в самом центре зала на трех табуретах.

У покойника была блестящая лысина, густые седые брови, небольшая щетина на мясистом вытянутом лице. На “провалившихся” глазах лежало по монете. Восковую кожу мыльно-жёлтого цвета покрывали коричневые пятна и сеточки вен. Николай Васильевич отправился в последний путь в заношенном чёрном костюме, ждавшем с самой свадьбы “второго выхода”. Казалось, пуговицы на бело-серой тугой рубашке вот-вот “выстрелят” — три жарких дня дали о себе знать - Николай Васильевича порядком раздуло.
Аксиния и Павел, пару минут помолчав у гроба, ушли в другую комнату — решать вопрос о небольшом, но-таки наследстве.

Коля долго не мог зайти в дом. Он сквозь полупрозрачную узорчатую занавеску видел торчащие из гроба огромные ботинки. А ещё чувствовал невыносимо тошнотворный сахарный запах, исходящий из дома. Коля снял сандалики и, приподняв штору, наклонился, заходя во внутрь. Коля смотрел на красный ковер с таджикским узором на полу и всё не решался поднять глаза:

— Три табуретки — три слона… — почти неслышно прошептал он, — держат мир…

Сцепив руки за спиной, малыш быстро водил влево-вправо ногой по ковру. Коля старался дышать ртом, но даже так он чувствовал удушливо-отвратительный запах. Он зажмурился, сжал кулаки и посмотрел на Николая Васильевича. Внимание сразу привлекли монеты. Коля не знал, что ему делать дальше:
— Дедушка, — полушёпотом позвал он мертвого, — дедушка, ты меня слышишь? Я — Коля.
Не получив ответа, он, одной рукой держась за гроб, аккуратно дотронулся до скрещенных на груди морщинистых рук:
- Ой… Холодный, — Коля очень удивился и тут же почувствовал разлившийся мурашками холод, но не испугался, — мама сказала, что ты болел… Наверное, тебе одному тут очень грустно… Мне одному тоже бывает грустно...

6

Нести тяжёлый гроб было некому, поэтому его погрузили в открытый кузов сто тридцатого Зилка с ржавой голубой кабиной. Несмотря на то, что тащился он по дороге с той же скоростью, как и небольшая группа в черном, гроб всё равно подскакивал каждые несколько метров от всякой ямы.
Спустя две улицы и три поворота грузовик подрулил к воротам кладбища. На толпу набежала баба Матя:

— Плохо! Феденьке плохо! Дура я старая воды не принесла, ой дура! — мутные слёзы преодолевали лабиринты морщин на лице и падали с ее подбородка большими каплями на сухую землю.
Толпа глухо и бессмысленно уставилась на бабу Матю и не двигалась. Коля с Аксиньей стояли позади. Малыш взволнованно смотрел на людей, пытаясь понять, что же происходит. На кладбище до этого он никогда не был. Сотни крестов уходили в пыльную даль, большая часть которой заросла бурьяном.
Петр вышел из толпы:

— Баба Матя, ну в самом то деле… Человек тут умер, а вы что делаете?
Федя, пошатываясь, молча вышел из сторожки, показывая, что с ним всё, в принципе, нормально. Баба Матя шмыгала носом:

— Ох, дура я старая, дура… Простите меня, милые. А кто умер то? Боже, прости, прости меня грешную!

— Отец мой умер

— Боже, Коля… Братец…

Гроб несли молча. Молча хоронили. Марат и оклемавшийся Федя махали лопатами. Тяжёлая земля глухо падала на крышку. Поставили “временный” деревянный крест - здесь они потом так и остаются. Старое фото пристроили на земляной холм, постояли немного да пошли обратно к дому Николая Васильевича. Запахом смерти была пропитана каждая комната. Решили сесть во дворе. Кутьёй да пирожками, вином да водкой поминали усопшего.

7

Коля сидел на корточках и следил за муравьями. Он не вмешивался в их жизнь, а только наблюдал. Погода была такая же, как и вчера — в день похорон. Солнце слепило глаза, горячий ветер слегка жёг кожу.
Вот муравей спешно вынес наружу какое-то белое зёрнышко с чёрной полосочкой внутри. Коля интуитивно понял - это нянька с приплодом:

— Заботишься так о нем, да? — ему хотелось потрогать зёрнышко, но он чувствовал, что оно слишком хрупкое, поэтому прикасаться не стал.

Коля видел, что какие-то муравьи собирают травинки и листики; какие-то водятся с зелеными букашками — тлёй…
Вдруг на голову что-то упало. Коля вздрогнул — это мама надела ему кепку:

— Сейчас обед, Коля, солнце опасное - может голову напечь. Ты отдыхать пойдешь? Надо подремать, - малыш отрицательно помотал головой, — ну как хочешь.

Аксинья вернулась в дом и Коля снова остался один.
Он сильнее наклонился к земле и долго всматривался. Один муравей тащил откуда-то из под земли другого. Тот не шевелился, а просто лежал. Коля подумал и тихо сказал:

— И у вас, значит, тоже так… Только никто не собирается…

Коля из крошечных палочек выложил крест над мертвым муравьем, встал и медленно пошёл к приоткрытой калитке, поглядывая на закрытую дверь дома, где мать должна была лечь отдохнуть. Оказавшись за углом он вдруг рванул, что есть мочи, придерживая кепку.

В сторожке никого не оказалось, и вот Коля уже разглядывал фотографию Николая Васильевича. Иногда он озирался по сторонам, потом снова смотрел на старое фото:

— Ты здесь другой, — малыш потоптался на месте, обошёл могилку, посмотрел на крест, подумал и добавил, — тебе, наверное, скучно одному?

Три дня Коля приходил в обеденные часы на кладбище: обязательно в кепке и с конфеткой для дедушки.

— Кошки лежат животом вверх, когда им хорошо, а рыбки — когда им плохо, а человек и так и сяк может, вот, — он решил делиться с дедушкой всем, что знает сам.

— Если пить много воды, то и в туалет ходишь часто. Пауки плетут красивые узоры, чтобы заманить в них муху и никто пауков этому не учит даже! Веточку зелёную сломать тяжело, а темную и сухую - легко! Если кто-то один начнет болеть, то и второй тоже обязательно заразится…

8

На следующий день после похорон баба Матя не выходила из дома; на второй — выходила на улицу, озиралась по сторонам, ощупывала лицо и спешила обратно, повторяя это действие несколько раз в течении дня. На третий она уже слонялась по деревне, подходила то к одному то к другому двору, пыталась что-то сказать выходящим к ней людям, но ничего разобрать было нельзя.

— Койкак, дядь, завел ее домой, — Марат пытался размять затёкшую шею, крутя головой туда-сюда.

— Ох-ох… Всё… Всё-ё-ё… - баба Матя раскачивалась вперед-назад на скрипучей койке.

— С ума сходит что ли, - челюсть Павла выезжала, размазывая слова.

— Ай! Так и до этого что-то она не в себе уже была!, — Марат щурился, — эти мне там в этой неотложке знаешь че говорят, дядь? Ха! Ждите, у нас, видите ли, некому ездить в выходные! Вот помрёшь и всё тут, даже приехать некому! Я бабушку, знаешь, дома закрывал, а она всё равно как-то выходит! Есть, пить отказывается…

— О-о-ох… Земл… Я-я-я…

— Слышишь? Ничего не понятно!

— Ох-хох… Охо-хох… Бра-а-а-атец…

— А что братец? Столько лет не общались. Ладно бы мы семьёй были…

— О-о-ох-ох-ох-ох…… — баба Матя закрыла лицо руками и завыла.

— Ну видишь че делается, Паш?

— Ты вот что - следи, слышишь, за ней, а то мало ли чего. А там пади врачи приедут.

— Ага…

9

— Мамочка, почему ты плачешь?

— Люди плачут, когда им грустно, сынок.

— А тебе очень грустно?

— Да, милый, очень-очень.

Шторы в комнате были плотно сомкнуты, яркий свет снаружи — невыносим. Температуру ненадолго удавалось сбить, а затем она снова поднималась.

— Мамочка, а сколько я градусов?

— Тридцать восемь, сынок.

— А улица сколько?

— Тридцать восемь.

— Аааа… Ого…

В распахнутой двери возник силуэт:

— Правильно, что всё открыли, нужно проветривать, — в дом вошёл Павел. — Аксинья, ну как он? Привет, племянник, — наклонившись к Коле, Павел сунул ему в руки цветастый резиновый мячик, — вот поправишься, играть будешь. В автолавке взял. Последний!

Аксинья утирала платком слезы:

— Врач обещал приехать через два дня — выходный нынче, мол, “живой и дышит”, так сами лечите, и всё, — Аксиния дрожала, не отводя от сына опухших глаз.

— Раз обещали приехать, значит приедут. А ты ребенка не пугай, слышишь, — Павел хмурился сильнее обычного и нервно покашливал. — Ты его обтирай хорошенько, пусть пьёт без остановки. Потом приду ещё.

Коля рассматривал подарок, сжимая мокрыми ладошками, и думал о чём-то нахмурившись, становясь похожим на маленького старичка.
Аксиния принесла прохладную воду и начала аккуратно прикладывать мокрые тряпки ко лбу и подмышкам сына. — Коля трясся:

— Мамочка, - говорил он тихо и прерывисто, — а я тоже умру? Как папа и как дедушка?

— Нет, малыш, конечно нет.

— А мы сходим в гости к дедушке?

— На кладбище? Зачем нам туда идти?

— Он же там совсем один.

— Глупенький ты, Коленька… Ты только поправляйся скорее, а потом что хочешь сделаем.

10

У сторожки стояло два берёзовых гроба: большой и маленький.
Федя наливал Марату стопарь:

— Ты, слышишь, давай я сам все сделаю? По дружбе нашей, по-людски. Пей, легче будет.

И Марат опрокинул рюмку. Федя снова наливал:
— Давай ещё по одной. Давай-давай. Только не чокаясь. Ой как она пошла, зараза…

Марат скорчил лицо и тряхнул кудрявой головой:

— Я все понять не могу, как это так то, а?!

— Ничё тут уж не поделать, время, видать, такое.

— Только Николая похоронили, но он-то пил сколько — все знают! А баба Матя? Жила себе, жила, столько сделала хорошего! А Коля? И сделать то
ничего толком не успел…

— Точно говоришь, да только всё уж. Нету их, — Федя потёр бритую лысину и резко опрокинул водку.

— Эээх! — Марат скрючился и опёрся локтями на стол. — Как же я буду? Как же мы все будем?

— Уж как-нибудь. Давай еще, еще по одной, Маратка. Пусть где-то там им будет лучше.

Сторожка наполнилась запахом спирта и горячего пота.

— Я, вот, всегда думаю так: значит оно всё надо зачем-то.

— Значит надо, — повторил Марат и заплакал.

Александра Деркачева — студент 4 курса специальности «Литературное творчество» Филологического факультета НИ ТГУ (мастерская А.М. Олеара)