Перевал кочующих стихов
Элегия
Нас летние не греют вечера,
Не обнимают тёплыми ветрами...
И слышится, как в деревенской драме:
«Здесь умерла смородина вчера».
И кажется, что саду не нужна
Та драма располневшего мгновенья...
И горечью прокисшего варенья
Ложатся поцелуи на уста.
Мы не отыщем в чреве сентября
Фейерверки умирающего лета.
Мой неразумный мальчик Андозолетто,
Нет «утешенья»* в этом цикле зла.
О, не ныряй в коварную юдоль
Увядших душ, откормленных покоем.
Мы этот век поймаем и прогоним,
Когда он доиграет свою роль.
*Консуэло с исп. - утешение (роман Жорж Санд «Консуэло»).
Мой век
Мой ветер колышет трамваи
И рушит громадные зданья,
Я мчусь и не ведаю дали,
Не слышу глухого стенанья.
Мой путник - горящее гневом
Янтарное знойное нечто:
Оно своим огненным чревом
Глотает цветущую вечность.
Мой век не придумал героев:
Все страстные бьются о стены
Филистерских крепких устоев,
Порвав неокрепшие вены.
Мой бог не послушен тиранам:
Он душит их тучные шеи
Душистым и терпким шафраном
В карманах своей портупеи.
Письмо к юности
Поцелуй от меня наш дом:
Наше небо и тёмный дуб,
И заснеженный горный склон,
Где запрятан наш тёплый сруб, —
Будто маленький спящий слон,
Он недвижим и ждёт лишь нас...
Я был молод и так влюблён
В твои мысли. А что сейчас?
Задымлённый чулан, вино,
Тени сгорбленных пьяных тел, —
Это странно и так смешно,
Я об этом когда-то пел...
Мои щёки в плену щетин,
Но я вырвал из сердца спесь!
Я сиянию всех вершин
Предпочту от любимой весть.
Поцелуй от меня наш дом!
А в тот день, когда я вернусь
Поцелуй и меня... — и в том
Мы найдём нашей Песни пульс.
Разрушенье
Пыльные здания, улицы, головы:
Порох и прах — городская пыльца.
Мечутся в страхе осколками олова
В клетках грудных заводные сердца.
Тонкими нитями пряжа извечная
Рвётся и тянется в буйности дней:
Боль и насилие — бытоувечия
Микроскопичных, ведомых людей.
В серости, будто бы семечки маковы, —
Чёрные крапины частых смертей,
Еле заметные, все одинаковы,
А в совокупности — сотни горстей.
Око небесное скрыто за тучами,
Слепнет и чахнет, не помня рассвет, —
Сердце поэта сетями паучьими
Спрятано в коконе сладких сует.
Обновленье
Вёсны страстно танцуют на крышах:
Грохот, топот и ливни любви,
Будто польские звучные вирши,
Льются в ухо студёной земли.
И буквально за четверть мгновенья
Солнце, словно художник Гоген,
Ветви — вены и жилки — деревьев
Отражает гравюрами стен.
Поглощают потоки-пороки
Лодки маленьких сонных людей... —
И горят их невинные щёки
Миллиардами алых огней.
В этой длительной красочной фуге —
Перемирье враждующих сем!
Страждут души и юные руки —
Счастье каждому сердцу и Всем!
Чара
Моя жизнь — брожение в Чаре*
Молодого вина. Очертанья
И изгибы чаруют тебя,
Но не пей! И безумно любя,
Выпив страсть в охмелённых касаньях,
Можно вмиг в одурённом угаре
Расплескать солнце жидкое чувств,
Разлюбить этот ягодный вкус...
Ты пойми, моя жизнь — сновиденье,
Искушенье и праведный грех:
Я — собрание горьких утех
И дитя векового мгновенья!
Будь со мной! Я в ладонях твоих
Стану вскоре домашнею чашей,
И мой дух вдруг окажется тих,
Став чуть видным при свете стаффажем**,
Поглощённым вселенским пейзажем.
Тёмным морем на донышке он
Чайно-сонною жидкостью плещет —
Он брожением юности вещим
Предсказал воплощённого сон.
* Чара — древнерусский металлический сосуд для питья крепких напитков.
**Стаффа́ж — в пейзажной живописи небольшие фигуры людей и животных, изображаемые для оживления вида и имеющие второстепенное значение.
Другу
наши души пропитаны сном
самых тёплых и ласковых стран:
где шуршанием лиственных крон
шепчут липы посланья ветрам;
где лазурный искрящийся дождь
дарит травам и нам огоньки;
где по тропам немыслимых рощ
пробегают смешные зверьки;
где улыбками гонят болезнь,
где смеются любым пустякам...
о мой друг! как же сладостно здесь!
дай мне руку! скорее к горам
поспешим! мы изведаем всё
в этом мире взлохмаченных дюн!
нужно быть в этой жизни ферзём,
пока ты так прекрасен и юн!
Побеги побега
стеблей изгибы вымучены сном...
мы, извиваясь в ветре, будто сучья,
за ледяным, в узорочье, окном
тянулись к тучам.
в молчании, сплетённом с теплотой,
мы оживали жёлтыми цветами
в кашпо с засохшей намертво землёй
и с мёртвыми словами.
мы были очарованы зимой,
скрипящею калитками-зубами,
блестящею морозной чешуёй
и синими глазами.
а солнце, расплеснувшись янтарём,
нас поглотило, как песок зыбучий...
но мы теперь живём! и мы вдвоём
сбежать отыщем случай.
Исход
из вены — кровь рекой,
из Вены кровь — река:
бегущей вдоль строкой,
смывающей века,
течёт.
во мне из жизни — дух,
во мне изжился прах:
теперь я вся — лишь слух
мелодиям в стихах
без нот.
за грудой слов — обвал,
за грудью — сердце вскачь:
сорвался и пропал
в безмолвии трюкач —
полёт.
во вне просторов — снег:
в вине — снежинкой я,
лишь хрупкий человек,
лишь кромка бытия...
исход.
Рыбка
я свободна в плену пустоты,
перевёрнутой в спешке судьбой.
перевёрнутой пешкой судьбы
я нырнула в болезнь с головой.
мой аквариум пуст. только сны,
только слёзы мои, только пульс
наполняют его до краёв.
я не знаю: спасусь до зимы?
я не вижу рябиновых бус...
слышу только скрипенье оков
на чешуйчатых ластах-ногах.
я попала сюда впопыхах:
через тернии выплыла в ров
и осталась в нём рыбкой чумной,
за который плывут чередой
все несчастия жизни и снов.
я в лиловые волны ряжусь,
чтобы чувствовать чище себя,
чтобы знать, что на волю вернусь
в ясный полдень в канун ноября.
отыщу в этом суднище шлюз
и прорвусь вместе с пеной морской,
с одиночеством в виде медуз,
облепивших, стянувших меня.
я дышу лишь далёкой строкой
от людей в заоконной стране,
где всё живо, легко, даже зной
там не страшен, как мне тишина,
холодящая высь потолков
паутинами трёх пауков:
неизбежности, страха и сна...
я свободна в плену пустоты,
перевёрнутой в спешке судьбой.
перевёрнутой пешкой судьбы
я погибла, оставшись живой.
Диалог с «Алой буквой» Натаниеля Готорна
Открыла ты, бедняга Гестер Прин,
Греховность пуританского смиренья:
Пылал, ликуя, буквой алый принт,
Ища в сердцах прохожих вожделенье.
О женщина, упавшая в вулкан
Безбожного слепого фантатизма,
Познала ты сполна самообман
Бросающих в себя же укоризны.
Твоя любовь, не знавшая стыда,
Созрела в почве благостной и нежной,
И даже дней тяжёлых череда
Не смела рушить храм твоей надежды.
Я далека от прожитых веков,
От дней твоих и тягостных страданий,
Но слышится мне звон колоколов,
И вижу, как беснуют пуритане.
Жорж Санд* и Фредерик Шопен
— Аврора, сними этот строгий костюм!
Коснись же меня, я ведь жив!
— Оставь, Фредерик! Крепись и пиши
Ноктюрны, сонаты для них.
— Аврора, сними этот строгий костюм!
Мне страшно... Где наше вино?
— Ты к смерти спешишь? Как щёки бледны...
Укутайся, милый, в пальто.
— Аврора, сними этот строгий костюм!
В Майорке невежды живут!
— Не слушай испанцев. Доверься себе.
Будь горд, — не ввергайся в абсурд.
— Аврора, сними этот строгий костюм!
Оденься в тот пурпурный шёлк!
— Жорж Санд — не актриса, не кукла, Шопен!
«Скала...» - прошептал он и смолк.
*(настоящее имя Жорж Санд – Аврора Дюпен)
Август
Маленький август плясал
Бликами крошечных лун.
Лес, будто сказочный бал,
Звал нас дрожанием струн.
Травы, созвездья цветов
Спали на теле земли, —
Тени их солнечных снов
Плыли в наземной пыли.
Мы затаились с тобой
В доме из жёлтого льна,
И, как немой часовой,
Нас охраняла луна.
Шорохи, шутки и смех
Шумно летали внутри, —
Так мы спасались от всех
Под покрывалом зари.
Наши тела берегли
Знойно-хмельное тепло,
Как облака-корабли —
Млечно-златое вино.
Юный гонец сентября
Нёс нам прощальный набат, —
Я целовала тебя,
Чтобы вернуться назад.
Маленький август плясал
Бликами крошечных лун, —
В наших счастливых глазах
Он на столетье уснул...
Non irae, sed paci amamus*
Корабль, раздувая свой парус,
По волнам бесчисленных трасс
Бежит, как от хищника страус,
В свой первый (единственный?) раз.
Не Ванга я, не Нострадамус,
Но вижу я сбыточность фраз —
Non irae, sed paci amamus*,
Мой милый, мы любим для нас.
Нам нужно сберечь наше судно,
От шторма в тревогу не впасть.
О как бы нам не было трудно! —
Спасёт не рассудок, а страсть.
В сплетенье теней и дыханий
Покой для расшатанных душ
Отыщем. И эхом скитаний
Нам гнев вдруг окажется чужд...
*Не для гнева, а для мира мы любим.
Homo
в немом и беззащитном homo
сокрыто и зарыто Слово,
желающее битв.
но он сидит безмолвно дома,
укрывшись в мягкое «знакомо»,
глуша сердечный ритм.
гляди! плетут паучьи лапы
узорчатую смерть, а латы
заброшены в чулан.
что слоганы? — пустые траты
для рабского электората,
избравшего Обман.
непримиримые — в могилах,
а на живых дрожащих спинах —
тоталитарный груз.
не сбросят! но нести не в силах,
и умирают с болью в жилах,
как на кресте — Иисус...
..................................................................
мой выбор — жить в объятьях Лоно
и в духе храброго Ясона,
держа у сердца щит!
...................................................................
в прозревшем от бессилья homo
взрастает чести, воли слово, —
он восстаёт для битв!
Мala* молитва
умоляя тебя, умаляю себя
до песчинки, запрятанной в снег:
в оперенье зимы вновь дрожит чешуя, —
умирает янтарный побег.
я люблю сгоряча, обжигаясь строкой,
сочинённой касаньями в ночь,
и врываюсь солёной февральской волной,
обезумев от жажды помочь
этим каменным лунам, глядящим в пожар
моих шумных, всклокоченных чувств....
я виновница в спешке растраченных чар, —
ты, как чара отшельника, пуст.
умоляя тебя, умаляю себя
до песчинки, запрятанной в боль
растворённого в мартовском сне февраля...
но молитву закончить позволь.
*с латинского языка «малая, дурная».
***
Ты балтийский янтарь на норвежском снегу —
Переливами солнечных граней горишь!
Я тебя на утёсы домов унесу —
И мы спрыгнем с обугленных крыш
Мирозданья! Нам путь предначертан иной,
Чем уставшим, напуганным, скрытым кольчугой.
Я родился на гребне пучины седой!
Лишь невстречей с тобой был смертельно напуган…
Но теперь я руками твоими обвит,
И твоими шептаньями дышит мой ворот:
«Carpe diem*, — ты шепчешь — мой лунный пиит,
Мы с тобой погружаемся в сказочный омут…»
*с латинского языка дословно «Срывай день», а в общем употреблении «Лови мгновение».
Рондель* осознания
ведь эта травма не от трамвая:
удар настиг и тут же стих.
а я останусь здесь до шести,
звенящей, будто струна тугая.
дрожа у рельсового края,
кричу водителю: «прости!»,
ведь эта травма не от трамвая:
удар настиг и тут же стих.
как это странно, не умирая,
сжав рыхлый снег, как прах, в горсти,
тревожной моросью порости,
но осознать, что теперь — живая,
ведь эта травма не от трамвая.
*твёрдая стихотворная форма, состоящая из 13 стихов, организованных в трёх строфах с закреплённым стихотворным рисунком: АБба абАБ аббаА (заглавными буквами обозначены повторяющиеся строки).
Отражённая гармония
Рассветный полусон-полумир
Нас принял в колыбель, защитил.
Укутал пеленами зари,
Скользящими по кромке земли,
Скользящими по кромке небес,
Шуршащими как лиственный лес.
Укутал наши души теплом
Рассветный полумир-полудом.
Нас летние не греют вечера,
Не обнимают тёплыми ветрами...
И слышится, как в деревенской драме:
«Здесь умерла смородина вчера».
И кажется, что саду не нужна
Та драма располневшего мгновенья...
И горечью прокисшего варенья
Ложатся поцелуи на уста.
Мы не отыщем в чреве сентября
Фейерверки умирающего лета.
Мой неразумный мальчик Андозолетто,
Нет «утешенья»* в этом цикле зла.
О, не ныряй в коварную юдоль
Увядших душ, откормленных покоем.
Мы этот век поймаем и прогоним,
Когда он доиграет свою роль.
*Консуэло с исп. - утешение (роман Жорж Санд «Консуэло»).
Мой век
Мой ветер колышет трамваи
И рушит громадные зданья,
Я мчусь и не ведаю дали,
Не слышу глухого стенанья.
Мой путник - горящее гневом
Янтарное знойное нечто:
Оно своим огненным чревом
Глотает цветущую вечность.
Мой век не придумал героев:
Все страстные бьются о стены
Филистерских крепких устоев,
Порвав неокрепшие вены.
Мой бог не послушен тиранам:
Он душит их тучные шеи
Душистым и терпким шафраном
В карманах своей портупеи.
Письмо к юности
Поцелуй от меня наш дом:
Наше небо и тёмный дуб,
И заснеженный горный склон,
Где запрятан наш тёплый сруб, —
Будто маленький спящий слон,
Он недвижим и ждёт лишь нас...
Я был молод и так влюблён
В твои мысли. А что сейчас?
Задымлённый чулан, вино,
Тени сгорбленных пьяных тел, —
Это странно и так смешно,
Я об этом когда-то пел...
Мои щёки в плену щетин,
Но я вырвал из сердца спесь!
Я сиянию всех вершин
Предпочту от любимой весть.
Поцелуй от меня наш дом!
А в тот день, когда я вернусь
Поцелуй и меня... — и в том
Мы найдём нашей Песни пульс.
Разрушенье
Пыльные здания, улицы, головы:
Порох и прах — городская пыльца.
Мечутся в страхе осколками олова
В клетках грудных заводные сердца.
Тонкими нитями пряжа извечная
Рвётся и тянется в буйности дней:
Боль и насилие — бытоувечия
Микроскопичных, ведомых людей.
В серости, будто бы семечки маковы, —
Чёрные крапины частых смертей,
Еле заметные, все одинаковы,
А в совокупности — сотни горстей.
Око небесное скрыто за тучами,
Слепнет и чахнет, не помня рассвет, —
Сердце поэта сетями паучьими
Спрятано в коконе сладких сует.
Обновленье
Вёсны страстно танцуют на крышах:
Грохот, топот и ливни любви,
Будто польские звучные вирши,
Льются в ухо студёной земли.
И буквально за четверть мгновенья
Солнце, словно художник Гоген,
Ветви — вены и жилки — деревьев
Отражает гравюрами стен.
Поглощают потоки-пороки
Лодки маленьких сонных людей... —
И горят их невинные щёки
Миллиардами алых огней.
В этой длительной красочной фуге —
Перемирье враждующих сем!
Страждут души и юные руки —
Счастье каждому сердцу и Всем!
Чара
Моя жизнь — брожение в Чаре*
Молодого вина. Очертанья
И изгибы чаруют тебя,
Но не пей! И безумно любя,
Выпив страсть в охмелённых касаньях,
Можно вмиг в одурённом угаре
Расплескать солнце жидкое чувств,
Разлюбить этот ягодный вкус...
Ты пойми, моя жизнь — сновиденье,
Искушенье и праведный грех:
Я — собрание горьких утех
И дитя векового мгновенья!
Будь со мной! Я в ладонях твоих
Стану вскоре домашнею чашей,
И мой дух вдруг окажется тих,
Став чуть видным при свете стаффажем**,
Поглощённым вселенским пейзажем.
Тёмным морем на донышке он
Чайно-сонною жидкостью плещет —
Он брожением юности вещим
Предсказал воплощённого сон.
* Чара — древнерусский металлический сосуд для питья крепких напитков.
**Стаффа́ж — в пейзажной живописи небольшие фигуры людей и животных, изображаемые для оживления вида и имеющие второстепенное значение.
Другу
наши души пропитаны сном
самых тёплых и ласковых стран:
где шуршанием лиственных крон
шепчут липы посланья ветрам;
где лазурный искрящийся дождь
дарит травам и нам огоньки;
где по тропам немыслимых рощ
пробегают смешные зверьки;
где улыбками гонят болезнь,
где смеются любым пустякам...
о мой друг! как же сладостно здесь!
дай мне руку! скорее к горам
поспешим! мы изведаем всё
в этом мире взлохмаченных дюн!
нужно быть в этой жизни ферзём,
пока ты так прекрасен и юн!
Побеги побега
стеблей изгибы вымучены сном...
мы, извиваясь в ветре, будто сучья,
за ледяным, в узорочье, окном
тянулись к тучам.
в молчании, сплетённом с теплотой,
мы оживали жёлтыми цветами
в кашпо с засохшей намертво землёй
и с мёртвыми словами.
мы были очарованы зимой,
скрипящею калитками-зубами,
блестящею морозной чешуёй
и синими глазами.
а солнце, расплеснувшись янтарём,
нас поглотило, как песок зыбучий...
но мы теперь живём! и мы вдвоём
сбежать отыщем случай.
Исход
из вены — кровь рекой,
из Вены кровь — река:
бегущей вдоль строкой,
смывающей века,
течёт.
во мне из жизни — дух,
во мне изжился прах:
теперь я вся — лишь слух
мелодиям в стихах
без нот.
за грудой слов — обвал,
за грудью — сердце вскачь:
сорвался и пропал
в безмолвии трюкач —
полёт.
во вне просторов — снег:
в вине — снежинкой я,
лишь хрупкий человек,
лишь кромка бытия...
исход.
Рыбка
я свободна в плену пустоты,
перевёрнутой в спешке судьбой.
перевёрнутой пешкой судьбы
я нырнула в болезнь с головой.
мой аквариум пуст. только сны,
только слёзы мои, только пульс
наполняют его до краёв.
я не знаю: спасусь до зимы?
я не вижу рябиновых бус...
слышу только скрипенье оков
на чешуйчатых ластах-ногах.
я попала сюда впопыхах:
через тернии выплыла в ров
и осталась в нём рыбкой чумной,
за который плывут чередой
все несчастия жизни и снов.
я в лиловые волны ряжусь,
чтобы чувствовать чище себя,
чтобы знать, что на волю вернусь
в ясный полдень в канун ноября.
отыщу в этом суднище шлюз
и прорвусь вместе с пеной морской,
с одиночеством в виде медуз,
облепивших, стянувших меня.
я дышу лишь далёкой строкой
от людей в заоконной стране,
где всё живо, легко, даже зной
там не страшен, как мне тишина,
холодящая высь потолков
паутинами трёх пауков:
неизбежности, страха и сна...
я свободна в плену пустоты,
перевёрнутой в спешке судьбой.
перевёрнутой пешкой судьбы
я погибла, оставшись живой.
Диалог с «Алой буквой» Натаниеля Готорна
Открыла ты, бедняга Гестер Прин,
Греховность пуританского смиренья:
Пылал, ликуя, буквой алый принт,
Ища в сердцах прохожих вожделенье.
О женщина, упавшая в вулкан
Безбожного слепого фантатизма,
Познала ты сполна самообман
Бросающих в себя же укоризны.
Твоя любовь, не знавшая стыда,
Созрела в почве благостной и нежной,
И даже дней тяжёлых череда
Не смела рушить храм твоей надежды.
Я далека от прожитых веков,
От дней твоих и тягостных страданий,
Но слышится мне звон колоколов,
И вижу, как беснуют пуритане.
Жорж Санд* и Фредерик Шопен
— Аврора, сними этот строгий костюм!
Коснись же меня, я ведь жив!
— Оставь, Фредерик! Крепись и пиши
Ноктюрны, сонаты для них.
— Аврора, сними этот строгий костюм!
Мне страшно... Где наше вино?
— Ты к смерти спешишь? Как щёки бледны...
Укутайся, милый, в пальто.
— Аврора, сними этот строгий костюм!
В Майорке невежды живут!
— Не слушай испанцев. Доверься себе.
Будь горд, — не ввергайся в абсурд.
— Аврора, сними этот строгий костюм!
Оденься в тот пурпурный шёлк!
— Жорж Санд — не актриса, не кукла, Шопен!
«Скала...» - прошептал он и смолк.
*(настоящее имя Жорж Санд – Аврора Дюпен)
Август
Маленький август плясал
Бликами крошечных лун.
Лес, будто сказочный бал,
Звал нас дрожанием струн.
Травы, созвездья цветов
Спали на теле земли, —
Тени их солнечных снов
Плыли в наземной пыли.
Мы затаились с тобой
В доме из жёлтого льна,
И, как немой часовой,
Нас охраняла луна.
Шорохи, шутки и смех
Шумно летали внутри, —
Так мы спасались от всех
Под покрывалом зари.
Наши тела берегли
Знойно-хмельное тепло,
Как облака-корабли —
Млечно-златое вино.
Юный гонец сентября
Нёс нам прощальный набат, —
Я целовала тебя,
Чтобы вернуться назад.
Маленький август плясал
Бликами крошечных лун, —
В наших счастливых глазах
Он на столетье уснул...
Non irae, sed paci amamus*
Корабль, раздувая свой парус,
По волнам бесчисленных трасс
Бежит, как от хищника страус,
В свой первый (единственный?) раз.
Не Ванга я, не Нострадамус,
Но вижу я сбыточность фраз —
Non irae, sed paci amamus*,
Мой милый, мы любим для нас.
Нам нужно сберечь наше судно,
От шторма в тревогу не впасть.
О как бы нам не было трудно! —
Спасёт не рассудок, а страсть.
В сплетенье теней и дыханий
Покой для расшатанных душ
Отыщем. И эхом скитаний
Нам гнев вдруг окажется чужд...
*Не для гнева, а для мира мы любим.
Homo
в немом и беззащитном homo
сокрыто и зарыто Слово,
желающее битв.
но он сидит безмолвно дома,
укрывшись в мягкое «знакомо»,
глуша сердечный ритм.
гляди! плетут паучьи лапы
узорчатую смерть, а латы
заброшены в чулан.
что слоганы? — пустые траты
для рабского электората,
избравшего Обман.
непримиримые — в могилах,
а на живых дрожащих спинах —
тоталитарный груз.
не сбросят! но нести не в силах,
и умирают с болью в жилах,
как на кресте — Иисус...
..................................................................
мой выбор — жить в объятьях Лоно
и в духе храброго Ясона,
держа у сердца щит!
...................................................................
в прозревшем от бессилья homo
взрастает чести, воли слово, —
он восстаёт для битв!
Мala* молитва
умоляя тебя, умаляю себя
до песчинки, запрятанной в снег:
в оперенье зимы вновь дрожит чешуя, —
умирает янтарный побег.
я люблю сгоряча, обжигаясь строкой,
сочинённой касаньями в ночь,
и врываюсь солёной февральской волной,
обезумев от жажды помочь
этим каменным лунам, глядящим в пожар
моих шумных, всклокоченных чувств....
я виновница в спешке растраченных чар, —
ты, как чара отшельника, пуст.
умоляя тебя, умаляю себя
до песчинки, запрятанной в боль
растворённого в мартовском сне февраля...
но молитву закончить позволь.
*с латинского языка «малая, дурная».
***
Ты балтийский янтарь на норвежском снегу —
Переливами солнечных граней горишь!
Я тебя на утёсы домов унесу —
И мы спрыгнем с обугленных крыш
Мирозданья! Нам путь предначертан иной,
Чем уставшим, напуганным, скрытым кольчугой.
Я родился на гребне пучины седой!
Лишь невстречей с тобой был смертельно напуган…
Но теперь я руками твоими обвит,
И твоими шептаньями дышит мой ворот:
«Carpe diem*, — ты шепчешь — мой лунный пиит,
Мы с тобой погружаемся в сказочный омут…»
*с латинского языка дословно «Срывай день», а в общем употреблении «Лови мгновение».
Рондель* осознания
ведь эта травма не от трамвая:
удар настиг и тут же стих.
а я останусь здесь до шести,
звенящей, будто струна тугая.
дрожа у рельсового края,
кричу водителю: «прости!»,
ведь эта травма не от трамвая:
удар настиг и тут же стих.
как это странно, не умирая,
сжав рыхлый снег, как прах, в горсти,
тревожной моросью порости,
но осознать, что теперь — живая,
ведь эта травма не от трамвая.
*твёрдая стихотворная форма, состоящая из 13 стихов, организованных в трёх строфах с закреплённым стихотворным рисунком: АБба абАБ аббаА (заглавными буквами обозначены повторяющиеся строки).
Отражённая гармония
Рассветный полусон-полумир
Нас принял в колыбель, защитил.
Укутал пеленами зари,
Скользящими по кромке земли,
Скользящими по кромке небес,
Шуршащими как лиственный лес.
Укутал наши души теплом
Рассветный полумир-полудом.
