Уроки декламации
Где закончилось вчера и началось сегодня, если не было сна? Вчера было грустно, а сегодня вовсе нет – вот и вся разница. Время то растягивается, то сжимается, и жизнь иногда тесна, а иногда слишком просторна, и ты не равен самому себе, потому что не всегда можешь узнать себя в зеркале.
Вот смотришь на себя чужими глазами. И весь ты как ладони, как в миниатюре – в новой куртке, прядь волос около лба чуть сбилась под влажным ветром, пружинистый шаг. И вспоминаются взгляды и прикосновения, которые легли, а не прилипли, и слышишь, как кто-то говорит, что лицо твое светло и ты хорош. Да, как же я мог это забыть! Да-да, я хороший, и все со мной будет хорошо… Как замечательно, что я хороший и могу идти ранним утром по зябкому городу, а солнце еще не скоро будет печь, и все так приятно блестит зеленой открыткой от росы.
И снова будет день и будет ночь, и будет сначала жарко, потом холодно, когда-то наступит зима, но до нее еще далеко, и можно гулять по старым улицам и сидеть на детских площадках, проходить мимо темных окон и заглядывать в светлые по ночам, и так будет всегда, хотя все пройдет. Вот новая любовь, и все как в первый раз, и снова пересматриваешь свою жизнь и что-то отдаешь другому – лучшее вперемешку с болящим и страшным, а оказывается, что тебе остается еще больше. На тебя смотрят, тебе улыбаются, с тобой курят сигарету напополам, и ты снова чувствуешь себя способным доверять. Или так, как было в том прохладном трамвае, на который ты едва успел запрыгнуть жарким летним днем около городского сада, а внутри была тень, не людно и тряско-шумно, между щелястых стен гулял свободный ветер, а пьяный мужик не решился войти. И мы ехали через стены разросшихся кленов с обеих сторон от рельсов и впервые в сотый раз видели поплывшие окна, одинокий велосипед, кота на подоконнике второго этажа в обрамлении простых занавесок – и нам было не страшно. Нам не было страшно, и от этого было хорошо. «Остановка – переулок Ванцетти», – звучит так нежно-звонко, и пахну́ло душноватыми анютиными глазками, и ехать дальше так хорошо.
Кондукторша с испитым лицом села на свое место и раскрыла книгу про школу ведьм. Нарисованные брови не двигаются, а глаза быстро-быстро скачут вдоль строчек. Одутловатые щеки и много раз проколотые уши, желтые волосы обломились и убраны косынкой со лба – но ноги… Когда она встает и идет в конец вагона, она кажется самым логичным и красивым существом, которое можно было поместить в трясущуюся железную коробку. Где-то наверху играли в кости, когда дали этим бронзовым мягким ногам – изящные маленькие пальцы, тонкие блестящие голени, округлые бедра – такое лицо и такую жизнь – без школ для ведьм, с простым житейским волшебством, которому учат только продавцы черешни на трамвайных остановках, облака мошкары после летних дождей и колокольный звон с горы.
Вот смотришь на себя чужими глазами. И весь ты как ладони, как в миниатюре – в новой куртке, прядь волос около лба чуть сбилась под влажным ветром, пружинистый шаг. И вспоминаются взгляды и прикосновения, которые легли, а не прилипли, и слышишь, как кто-то говорит, что лицо твое светло и ты хорош. Да, как же я мог это забыть! Да-да, я хороший, и все со мной будет хорошо… Как замечательно, что я хороший и могу идти ранним утром по зябкому городу, а солнце еще не скоро будет печь, и все так приятно блестит зеленой открыткой от росы.
И снова будет день и будет ночь, и будет сначала жарко, потом холодно, когда-то наступит зима, но до нее еще далеко, и можно гулять по старым улицам и сидеть на детских площадках, проходить мимо темных окон и заглядывать в светлые по ночам, и так будет всегда, хотя все пройдет. Вот новая любовь, и все как в первый раз, и снова пересматриваешь свою жизнь и что-то отдаешь другому – лучшее вперемешку с болящим и страшным, а оказывается, что тебе остается еще больше. На тебя смотрят, тебе улыбаются, с тобой курят сигарету напополам, и ты снова чувствуешь себя способным доверять. Или так, как было в том прохладном трамвае, на который ты едва успел запрыгнуть жарким летним днем около городского сада, а внутри была тень, не людно и тряско-шумно, между щелястых стен гулял свободный ветер, а пьяный мужик не решился войти. И мы ехали через стены разросшихся кленов с обеих сторон от рельсов и впервые в сотый раз видели поплывшие окна, одинокий велосипед, кота на подоконнике второго этажа в обрамлении простых занавесок – и нам было не страшно. Нам не было страшно, и от этого было хорошо. «Остановка – переулок Ванцетти», – звучит так нежно-звонко, и пахну́ло душноватыми анютиными глазками, и ехать дальше так хорошо.
Кондукторша с испитым лицом села на свое место и раскрыла книгу про школу ведьм. Нарисованные брови не двигаются, а глаза быстро-быстро скачут вдоль строчек. Одутловатые щеки и много раз проколотые уши, желтые волосы обломились и убраны косынкой со лба – но ноги… Когда она встает и идет в конец вагона, она кажется самым логичным и красивым существом, которое можно было поместить в трясущуюся железную коробку. Где-то наверху играли в кости, когда дали этим бронзовым мягким ногам – изящные маленькие пальцы, тонкие блестящие голени, округлые бедра – такое лицо и такую жизнь – без школ для ведьм, с простым житейским волшебством, которому учат только продавцы черешни на трамвайных остановках, облака мошкары после летних дождей и колокольный звон с горы.
Ксения Гутова — студентка пятого курса специальности «Литературное творчество» филологического факультета ТГУ, мастерская Вячеслава Алексеевича Суханова
Утро
Говорить наперебой, крепко-крепко обниматься, поздравлять с днём рождения, приносить кофе с любимым сиропом, покупать самые сладкие яблоки, петь свою любимую песню, в слезах пересказывать сны, сидеть на качелях в тёмных дворах, держать слово, держать лицо, не держать за дурака, держаться за руки, покупать цветы у старушек, читать вслух, бежать за трамваем, делиться зонтом, внимательно рассматривать, посылать открытки, танцевать, меняться одеждой, строить планы, греться у костра, не соответствовать, не дотягивать, разочаровывать, расстраивать, раздражать, скучать – звать – ждать, смотреться как в зеркало, доверять, звонить среди ночи, встречать рассветы, отодвигать завтра.
Связь, слабость, уязвимость, порыв, преданность, заноза, смерть, страх, тоска, память, исцеление, диалог, скука, желание, боль, лопнувшая струна, мысли по кругу, редкий отдых, страх одиночества, тёплое слово, старая фотография, расслабленная улыбка, мягкое тело, красивые руки, чистая постель, увядшие цветы, заколоченный дом, ветка с листьями и цветами, свежий ветер, новое утро, туманный рассвет, амулетик на память.
Незнакомый, неузнанный, далекий, интересный, закрытый, холодный, влекущий, задумчивый, рассматриваемый, веселый, умный, свежий, сильный, мятущийся, своенравный, израненный, несогретый, устойчивый, надежный, вглядывающийся, внимательный, распростертый, отталкивающий, живой, настоящий, красивый, волнующий, близкий, стремящийся, родной, оберегаемый, болящий, неправильный, предавший, далекий, незнакомый, неузнанный.
Обещать встретиться и надеяться на встречу, запоминать, помнить и вспоминать, жаловаться и утешать, смеяться и замолкать одновременно, ссориться, но говорить сквозь обиду, пить и плакать, ранить и врачевать, злиться и радоваться, проклинать и благодарить, петь и танцевать, петь и танцевать...
Связь, слабость, уязвимость, порыв, преданность, заноза, смерть, страх, тоска, память, исцеление, диалог, скука, желание, боль, лопнувшая струна, мысли по кругу, редкий отдых, страх одиночества, тёплое слово, старая фотография, расслабленная улыбка, мягкое тело, красивые руки, чистая постель, увядшие цветы, заколоченный дом, ветка с листьями и цветами, свежий ветер, новое утро, туманный рассвет, амулетик на память.
Незнакомый, неузнанный, далекий, интересный, закрытый, холодный, влекущий, задумчивый, рассматриваемый, веселый, умный, свежий, сильный, мятущийся, своенравный, израненный, несогретый, устойчивый, надежный, вглядывающийся, внимательный, распростертый, отталкивающий, живой, настоящий, красивый, волнующий, близкий, стремящийся, родной, оберегаемый, болящий, неправильный, предавший, далекий, незнакомый, неузнанный.
Обещать встретиться и надеяться на встречу, запоминать, помнить и вспоминать, жаловаться и утешать, смеяться и замолкать одновременно, ссориться, но говорить сквозь обиду, пить и плакать, ранить и врачевать, злиться и радоваться, проклинать и благодарить, петь и танцевать, петь и танцевать...
Сумерки
Солнце давно закатилось, но душноватый воздух еще прилипал к телу; дворник вышел поливать чахнущие деревца под окном – влага поднимается радугой в свете фонаря, не доходя до первого этажа. Днем город был живым, спешащим, голодным; теперь лежит в дремоте, поминутно просыпаясь от неосторожных движений в подворотнях. Город не может успокоиться и то и дело сливается в отражениях со светом проезжающих мимо автомобилей – город устал, но сон придет только под утро.
Твоя боль прошла мимо меня – лишь скользнула ветряным языком – или веткой? – по стеклу. Как будто ставнями закрыли окошко ларька на остановке, где, по словам ненадежных рассказчиков, продавали вкуснейшие пирожки. Как будто раньше нехитрая выпечка всегда масляно, призывно сияла на витрине, а потом лавочку прикрыли, окошко заколотили, и все – нет ни жалости, ни сочувствия, ни запасного спасательного круга. А ты бьешься, бьешься, сверяешься с часами, но внутри никого нет – пусто.
Окна распахнуты, но все равно душно. О чем говорить, когда «то самое» растаяло, стало лужицей или пятном. «Из твоего окна была видна...» – буду я потом вспоминать, а, собственно, какая разница, что там было? Томь ли, Волга, магазины, обшарпанные пятиэтажки, часовня, синагога, мечеть? Разницы нет, осталась заноза; оторвавшись от конкретной улицы, та комната со светлым окном продолжает блуждать в памяти, приклеиваясь то к «сегодня», то к «завтра» и не оставляя в покое.
Мое окно другое. Я не закрываю его, и осенью птицы слетаются и ворошат пепельницу, а зимой снег лежит на полу неуместно, как будто в самом доме, зато воздух свеж. Я не хочу смотреть свысока на то, что было, – мне хочется, чтобы эта история никогда не заканчивалась тяжелой плитой с двумя датами. Наблюдая за гаснущим в полете окурком, я всегда вспоминаю человека, который случайно упал с крыши соседнего дома. Он забрался туда, чтобы посмотреть на город птицей, почувствовать себя живым от страха, а потом упал – и так всегда и бывает: просто был, просто не стало, кончился. Но думать об этом все равно что прикасаться холодными руками к теплому телу, поэтому, проследив за смертью последней сигаретной искорки, я запускаю новую, и так мое окно можно опознать в темноте. Лишь иногда мигающая точка засветится подольше, замрет задумчиво и разразится слезами, упреками, текстами, а потом снова смолкнет, и ничего – так всегда и бывает.
Сколько их было, сколько их будет: в трещинках, косых, мертвенно-чистых и обитаемо мутных, свежих, светлых, темных – окон-глаз, мимо которых мы прошли и пройдем, или остановимся рядом в удивлении, присвоим памятью, покуда хватит сил. А мне и дальше – прежде форточки видеть гвозди, прежде сердца вспоминать вину.
Дыши легко.
Твоя боль прошла мимо меня – лишь скользнула ветряным языком – или веткой? – по стеклу. Как будто ставнями закрыли окошко ларька на остановке, где, по словам ненадежных рассказчиков, продавали вкуснейшие пирожки. Как будто раньше нехитрая выпечка всегда масляно, призывно сияла на витрине, а потом лавочку прикрыли, окошко заколотили, и все – нет ни жалости, ни сочувствия, ни запасного спасательного круга. А ты бьешься, бьешься, сверяешься с часами, но внутри никого нет – пусто.
Окна распахнуты, но все равно душно. О чем говорить, когда «то самое» растаяло, стало лужицей или пятном. «Из твоего окна была видна...» – буду я потом вспоминать, а, собственно, какая разница, что там было? Томь ли, Волга, магазины, обшарпанные пятиэтажки, часовня, синагога, мечеть? Разницы нет, осталась заноза; оторвавшись от конкретной улицы, та комната со светлым окном продолжает блуждать в памяти, приклеиваясь то к «сегодня», то к «завтра» и не оставляя в покое.
Мое окно другое. Я не закрываю его, и осенью птицы слетаются и ворошат пепельницу, а зимой снег лежит на полу неуместно, как будто в самом доме, зато воздух свеж. Я не хочу смотреть свысока на то, что было, – мне хочется, чтобы эта история никогда не заканчивалась тяжелой плитой с двумя датами. Наблюдая за гаснущим в полете окурком, я всегда вспоминаю человека, который случайно упал с крыши соседнего дома. Он забрался туда, чтобы посмотреть на город птицей, почувствовать себя живым от страха, а потом упал – и так всегда и бывает: просто был, просто не стало, кончился. Но думать об этом все равно что прикасаться холодными руками к теплому телу, поэтому, проследив за смертью последней сигаретной искорки, я запускаю новую, и так мое окно можно опознать в темноте. Лишь иногда мигающая точка засветится подольше, замрет задумчиво и разразится слезами, упреками, текстами, а потом снова смолкнет, и ничего – так всегда и бывает.
Сколько их было, сколько их будет: в трещинках, косых, мертвенно-чистых и обитаемо мутных, свежих, светлых, темных – окон-глаз, мимо которых мы прошли и пройдем, или остановимся рядом в удивлении, присвоим памятью, покуда хватит сил. А мне и дальше – прежде форточки видеть гвозди, прежде сердца вспоминать вину.
Дыши легко.
Из окна
Твоя жизнь — это всего лишь история. Или — «аж» — аз — значит, и «есмь». Но нет, ты есть, пока я вижу тебя, и значит сейчас, как и тогда, Пётр ответит: «аз несмь». Кто пишет о тебе, кто слушает тебя? В ком тебе нравится своё отражение? «Да будет дорога твоя легка, да будет прям твой путь», — но не будет — нет, конечно, не будет: это был бы не ты. А ты ли перед моей мыслью — сейчас? А тогда ты ли был — всегда или именно в ту секунду, когда я?.. А вижу ли действительно? А тебя ли?
И сила трения не отменяет начала фразы, начала чувства, того прошлого, прошедшего, ушедшего, увядшего, но не забытого, но родного, но далёкого, но в памяти, в памяти... И сила тяготения сталкивает яблоко с тонкого края — и вместо него чуть-чуть страха, щепотка раскаяния, вечное сопряжение имен. Как ветру не гнать сухого листа, так и мне — не писать о тебе, не видеть нежного лба со знакомой бровной дугой, разбить лицо на части, забыть по очереди нос, губы, глаза, скулы, веки, зубы, сетчатку, ресницы, родинки, морщинки, трещинки, улыбку, пятна, слезы, следы, твой дом, всё исчезает, время рассыпается, оставляя только память о неслучившемся.
Чувство становится открыткой, поселяется в бумажнике случайного прохожего, уезжает в другую жизнь, а с ней уезжаешь и ты, и память о тебе становится рукописью. Вам одобрена кредитная карта — да помилуйте, я и так в неоплатном долгу перед ним — перед тем, который... За которого... С которым... В котором... Вместо которого теперь зияющая пустота — на него упал метеорит, да, поэтому его нет, он позже перезвонит, обязательно перезвонит, и безгрешные утешатся. А метеориты летят прочь от земли, прочь, прочь летят... Летят...
И сила трения не отменяет начала фразы, начала чувства, того прошлого, прошедшего, ушедшего, увядшего, но не забытого, но родного, но далёкого, но в памяти, в памяти... И сила тяготения сталкивает яблоко с тонкого края — и вместо него чуть-чуть страха, щепотка раскаяния, вечное сопряжение имен. Как ветру не гнать сухого листа, так и мне — не писать о тебе, не видеть нежного лба со знакомой бровной дугой, разбить лицо на части, забыть по очереди нос, губы, глаза, скулы, веки, зубы, сетчатку, ресницы, родинки, морщинки, трещинки, улыбку, пятна, слезы, следы, твой дом, всё исчезает, время рассыпается, оставляя только память о неслучившемся.
Чувство становится открыткой, поселяется в бумажнике случайного прохожего, уезжает в другую жизнь, а с ней уезжаешь и ты, и память о тебе становится рукописью. Вам одобрена кредитная карта — да помилуйте, я и так в неоплатном долгу перед ним — перед тем, который... За которого... С которым... В котором... Вместо которого теперь зияющая пустота — на него упал метеорит, да, поэтому его нет, он позже перезвонит, обязательно перезвонит, и безгрешные утешатся. А метеориты летят прочь от земли, прочь, прочь летят... Летят...
Звездная ночь
Я лежу в палатке, и корявый корень впивается мне в спину. Если лечь на бок, начинает стрелять в ногу. Нос торчит из спальника – холодный. Не спится, хотя и не так тревожно, как дома.
За палаткой шумит река. Птиц здесь обычно не слышно, а ночью становится особенно тихо. Интересно, какие-то животные приходят ночью в лагерь на запах еды в потухшем костре? Это было бы как-то архетипично, что ли...
Рядом со мной лежит Человек. Спит. Мы знакомы почти четыре года, но, вглядываясь в его лицо, я понимаю, что совсем его не знаю. Я смотрю на него через особую призму своих чувств, и это всегда искажает объект восприятия настолько, что от него ничего не остаётся. У него восточные глаза, обгоревший нос и чуть впалые щеки. За неделю похода отросли глуповатые усы и красивая щетина; морщинки вокруг глаз загрубели, и весь он стал как-то старше. Говорят, когда люди долго живут вместе, они становятся похожи, но мы все такие же разные, как тем далеким летом, когда в городе шли теплые ночные дожди. Хотя иногда мне кажется, что, слишком внимательно всматриваясь в него, я сама растворилась и перестала существовать как нечто отдельное. Кто знает...
За палаткой шумит река. Птиц здесь обычно не слышно, а ночью становится особенно тихо. Интересно, какие-то животные приходят ночью в лагерь на запах еды в потухшем костре? Это было бы как-то архетипично, что ли...
Рядом со мной лежит Человек. Спит. Мы знакомы почти четыре года, но, вглядываясь в его лицо, я понимаю, что совсем его не знаю. Я смотрю на него через особую призму своих чувств, и это всегда искажает объект восприятия настолько, что от него ничего не остаётся. У него восточные глаза, обгоревший нос и чуть впалые щеки. За неделю похода отросли глуповатые усы и красивая щетина; морщинки вокруг глаз загрубели, и весь он стал как-то старше. Говорят, когда люди долго живут вместе, они становятся похожи, но мы все такие же разные, как тем далеким летом, когда в городе шли теплые ночные дожди. Хотя иногда мне кажется, что, слишком внимательно всматриваясь в него, я сама растворилась и перестала существовать как нечто отдельное. Кто знает...
***
Обрыв дымится сухим снегом, залив внизу морщится и недовольно рычит, но слабо, незлобно – шторма не ждем. Залезть сюда можно только на четвереньках: снег заледенел под ветром и превратился в скользкий наст, за камни тоже не ухватишься – везде лед, лед, белизна. Сияние. Отсюда видно маяк – небольшой и одинокий – ожидаемо.
Север будет помнить тебя чуть дольше, чем юг хотя бы потому, что твой след вмерзнет в песок и побережье сохранит его до весны. Потом в песке проснется жар, жажда, и все следы встанут теми людьми, которые их оставили, – то-то праздник начнется! Их смоет не сразу, они повисят тенями над водой, повоют даже, увидят закат и рассвет, а потом уйдут – вернутся ли к хозяевам, отправятся ли в океан, бездомные?..
Мир не создан для человека. Нужно идти против ветра, чтобы куда-то прийти, нужно отчаянно сопротивляться дрожи в утробе, чтобы выползти, нужно бежать в тысячу раз быстрее, чтобы оставаться на месте. Миру – ветер, человеку – коробочка. Повезет, если из двух форзацев.
Мы спускаемся с горы, и ты что-то рассказываешь. В тебе – весь мир, потому что ты был повсюду, каждый пляж и каждая тропинка знают звук твоего шага. Путешественник не покоритель, а гость; повезло тем, кто смотрел в твои глаза и слышал твои истории.
Камни внизу долго кормились соленой водой и в конце концов обросли белесыми панцирями. На них не ступить, даже снег не решается их укрыть. Их называют яйцами драконов, но не округлая форма – причина такому названию, а человеческое желание встретить жизнь там, где ее нет, встретить родственность там, где есть только ветер, брызги и песок. Словом утвердить существование тех, кого больше нет или еще не было, – и здесь вычурность встречается с детской наивностью.
Твоя красота не северная: в тебе много жизни, которая льется наружу с каждым взглядом. В каждом слове – улыбка много чувствовавшего, но еще не усталого человека. Ты идешь упруго, потому что знаешь, что дорога есть и никуда не исчезнет, как надпись на открытке самому себе с другого конца света, опоздавшей настолько, что и не вспомнишь, что имел в виду, когда писал многозначительное бессмысленное послание.
Солнечный удар (?)
Север будет помнить тебя чуть дольше, чем юг хотя бы потому, что твой след вмерзнет в песок и побережье сохранит его до весны. Потом в песке проснется жар, жажда, и все следы встанут теми людьми, которые их оставили, – то-то праздник начнется! Их смоет не сразу, они повисят тенями над водой, повоют даже, увидят закат и рассвет, а потом уйдут – вернутся ли к хозяевам, отправятся ли в океан, бездомные?..
Мир не создан для человека. Нужно идти против ветра, чтобы куда-то прийти, нужно отчаянно сопротивляться дрожи в утробе, чтобы выползти, нужно бежать в тысячу раз быстрее, чтобы оставаться на месте. Миру – ветер, человеку – коробочка. Повезет, если из двух форзацев.
Мы спускаемся с горы, и ты что-то рассказываешь. В тебе – весь мир, потому что ты был повсюду, каждый пляж и каждая тропинка знают звук твоего шага. Путешественник не покоритель, а гость; повезло тем, кто смотрел в твои глаза и слышал твои истории.
Камни внизу долго кормились соленой водой и в конце концов обросли белесыми панцирями. На них не ступить, даже снег не решается их укрыть. Их называют яйцами драконов, но не округлая форма – причина такому названию, а человеческое желание встретить жизнь там, где ее нет, встретить родственность там, где есть только ветер, брызги и песок. Словом утвердить существование тех, кого больше нет или еще не было, – и здесь вычурность встречается с детской наивностью.
Твоя красота не северная: в тебе много жизни, которая льется наружу с каждым взглядом. В каждом слове – улыбка много чувствовавшего, но еще не усталого человека. Ты идешь упруго, потому что знаешь, что дорога есть и никуда не исчезнет, как надпись на открытке самому себе с другого конца света, опоздавшей настолько, что и не вспомнишь, что имел в виду, когда писал многозначительное бессмысленное послание.
Солнечный удар (?)
Начни с начала
