26.09.2025

Юрий Трифонов писал публицистику на протяжении всего творческого пути. Этот комплекс разнообразных по жанрам и темам текстов – пример того, как практически любое событие может стать отправной точкой для рефлексии, для личностного и творческого поиска[1]. Писал ли Юрий Трифонов о футболе или о шахматах, о Куликовской битве или о Бульварном кольце, о друзьях детства или современных писателях – везде он видел возможность решить психологическую, творческую или философскую задачу[2].
В этой огромной, еще не исследованной области творчества Юрия Трифонова ключевое место занимают размышления о литературе: о своих произведениях и творческих принципах, о состоянии современной критики, наконец – о литературных влияниях.
Юрий Трифонов умел учиться у разных писателей, обнаруживать близкое и ценное в далеких, на первый взгляд, эстетиках. Трифонов размышлял о пластике и живописности Бунина, о «необыкновенной остроте» рассказов Бабеля, о «глубинной напряженности повествования» Платонова, о «чепуховых», но правдивых диалогах Хемингуэя, о сухой и небрежной фразе Керуака и «печальной» сути его произведений –– и этот ряд можно продолжать еще долго.
Конечно, все писатели не могут влиять в равной степени, и Юрий Трифонов эти влияния ранжировал. Уже в 1976 году писатель говорил: «есть время собирать книги, и есть время разбрасывать книги. Есть время читать, и есть время думать»[3].
По ходу собственной творческой эволюции многие симпатии и увлечения юности ослабевали, взгляд писателя становился более строгим. Оставаться же с человеком на протяжении всей жизни – свойство гениев. И вместе с влиянием «транзиторным» (словами Трифонова), то есть временным, преходящим, нужно говорить о влиянии постоянном и о писателях, у которых Юрий Трифонов учился всю жизнь.
По замечанию В.А. Суханова, истоки эстетики Ю. Трифонова следует искать «на пересечении трех дискурсов: гносеологии Ф.М. Достоевского, этики Л.Н. Толстого и поэтики А.П. Чехова»[4].

 «Чехов писал не о человечестве, но о людях»

«Нет, это не книга, Камерадо,

Тронь ее - и тронешь человека»

В повести «Предварительные итоги» герой вспоминает: «…Рита сказала, что я профессор Серебряков, что она всю жизнь надеялась на что-то во мне, но ничего нет, я пустое место, профессор Серебряков…»
Оценка уничтожающая. Через образ чеховского профессора Рита судит своего мужа за отсутствие значимых достижений, успеха и выносит приговор – ничтожество.

Рита занимает позицию дяди Вани в оценке Серебрякова. Так прочитывали чеховскую пьесу и многие исследователи, принимая за авторскую оценку высказывания Войницкого. В литературоведении профессор выступал то представителем «либерального доктринерства» (Хализев), в идеях которого разочаровывается Войницкий, то и вовсе «олицетворением мертвенно-тусклой жизни» (Паперный).

Многие исследовательские прочтения «Дяди Вани» объединяет восприятие и оценка героев в контексте идеологических общностей, социальных ролей. Важным становится лишь то, бездарь Серебряков или большой ученый. Но Чехов принципиально не дает определенного ответа на этот вопрос, и это – знак авторской позиции больше, чем все обвинения Войницкого.
Герой Трифонова на упрек жены замечает: «Профессор Серебряков тоже человек. Зачем уж так презирать его?» В отрицании презрения и утверждении феноменальности жизни Геннадий Сергеевич оказывается очень близок к позиции автора. И совсем не случайно, что эта мысль вводится в повесть через произведение Чехова.

За 10 лет до повести «Предварительные итоги», в 1959 году, Юрий Трифонов пишет эссе «Правда и красота», посвященное Чехову. В творческой эволюции писателя – это время литературной учебы, формирования собственных принципов поэтики и эстетики. Стремление писать о Чехове исходит из желания не столько отдать должное предшественнику, сколько осмыслить и усвоить художественные открытия классика.

Первый урок, который Трифонов усваивает у Чехова, – это изображение конкретного человека («Его (Чехова) интересовало не бытие человека, а жизнь его»). Феноменологическая установка переносит фокус на уникальный внутренний мир героя, на сложность его характера, весь комплекс взаимоотношений с миром («…душа человека – одного человека, какого-нибудь дяди Вани – по-прежнему остается самым сложным и загадочным явлением природы»).

Трифонов перенимает чеховский метод стетоскопии – и вслушивается во внутренние шумы человека. Такой подход к созданию образа противится любым сглаживаниям и выпрямлениям, поэтому Трифонов так резко реагировал на стремление критиков отнести его героев то к «мещанам», то к «интеллигентам», увидеть везде схемы и противопоставления[5].
И даже по отношению к Дмитриеву из «Обмена», герою наиболее этически определенному, автор относится с большим пониманием, чем Ксения Федоровна, выносящая беспощадный приговор: «Ты уже обменялся, Витя. Обмен произошел…»

Чехов присутствует и в повести «Обмен». Образ Дмитриева создан в диалогическом соотнесении с Дмитрием Старцевым из «Ионыча». Как и Чехов, Трифонов не судит героя, а фиксирует момент договора с самим собой. Но если Чехов оставляет Ионыча «вещью в себе», не дает никаких подсказок по поводу причин и истоков его поведения, то Трифонов старается реконструировать, воссоздать жизненный путь Дмитриева. Не освобождая героя от ответственности, писатель изображает объемную картину его личностных трансформаций. Эта повесть хорошо показывает форму взаимодействия Трифонова с предшественником – диалогическое и творческое прочтение. Писатель продолжает и развивает литературную традицию, решая собственные художественные задачи.
Второй значимый урок Чехова (тесно связанный с первым) – это отсутствие заданной «общей идеи»: «Чехов не проповедовал христианские идеи, не искал нового бога, не пытался изобразить власть денег, подтвердить теорию наследственности или же теорию преступности Ламброзо». Чехов, по мысли Трифонова, «изучал и описывал свойства человеческой души, выражаемые в поступках».

Уже в XXI веке об этой особенности эстетики Чехова напишет А.Д. Степанов. На примере рассказа «Архиерей» исследователь показывает, что ни одна из интерпретаций, построенных на разрешении базовых оппозиций («печального и радостного настроения героя, социального <…> и индивидуального, несчастья и счастья, и т. д.»[6]) не исчерпывает смыслового потенциала рассказа, поскольку оппозиции привносятся искусственно. Сам же рассказ выходит за рамки «соревновательной» модели интерпретации и требует иного подхода.

Отсутствие заданности в концепции – важная черта и эстетики Трифонова. Понимание сложности человеческого характера и приоритета реальности делал невозможным построение мира произведения на основе абстрактной идеи. Доминирует логика внутреннего мира героя. А с таким подходом метаморфозы сюжетов и характеров неизбежны[7]. Впоследствии сам Трифонов так определит этот принцип: «Всякое исследование предполагает один безусловный факт: конечный результат исследования неизвестен. Он выясняется в процессе исследования».

В этом же эссе истоки и одной из ключевых идей Юрия Трифонова – понимание характера как метаисторического начала. Трифонов видит у Чехова умение через характер соединять эпохи, связывать поколения. «Нам, советским людям, понятны и близких мысли и чувства чеховских героев. Ведь наша страна изменилась неузнаваемо, изменились нравы, быт людей, строй жизни, весь мир, нас окружающий. И однако ­– как близки и понятны!» Новые социальные, экономические условия не создают принципиально иные психологические модели – человеческие характеры остаются относительно устойчивыми.

Эстетические установки требуют адекватных принципов поэтики. У Чехова Трифонов обнаруживает «коперниковский переворот в области формы» – недосказанность, пробелы, снятость авторской позиции, умение простыми словами «открыть» всю жизнь человека. Трифонов усваивает и особенность авторской позиции Чехова, который «разговаривает с нами ... то печально, то с улыбкой, и никогда ничему не поучает».

Юрий Трифонов не пытался писать под Чехова, но вступал в диалогические отношения с творчеством предшественника. Усвоив важные эстетические установки, Трифонов обнаруживал иное понимание человеческой природы и психики, адекватное новому историческому времени и этапу развития литературы. Начиная с одного из первых рассказов «В степи» и заканчивая последним романом «Время и место», Чехов неизменно присутствует в художественном мире Трифонова и как эстетический ориентир, на которого нужно держать равнение, и как собеседник, в неизбывном диалоге с которым Трифонов вырабатывал собственное понимание человека и мира.

[1] В.А. Суханов назвал публицистику Ю. Трифонова «актом самосознания».
[2] В статье «История болезни…» размышления о стилях игры в шахматы сопровождаются, например, цитатой Ренара, которая потом отзовется в одной из повестей: «Одну гениальную страницу может написать каждый, все дело в том, чтобы написать их триста».
[3] Все цитаты из публицистики Юрия Трифонова приводятся по изданию: Юрий Трифонов. Как слово наше отзовется... —  М.: Советская Россия, 1985 —  384 с.
[4] Суханов В.А. Романы Ю. В. Трифонова как художественное единство. — Томск : Издательство Томского университета, 2001. — 323 с.
[5] «…иные критики предварительно составляют себе схему, а потом обрубают произведению руки и ноги и укладывают в прокрустово ложе» (Ю. Трифонов в беседе со Л. Аннинским).
[6] Степанов А. Д. Проблемы коммуникации у Чехова. — М: Языки славянской культуры, 2005. — 400 с.
[7] Показательна ситуация с героем «Предварительных итогов», который по изначальному замыслу должен был умереть. Трифонов пишет: «…вдруг понял, что умирать он не должен. Оставил его жить. Даже послал отдыхать на Рижское взморье…».

Павел Гендрин — аспирант филологического факультета НИ ТГУ. Преподаватель современной русской литературы. Автор статьи «Художественная деталь и ее функция в рассказе Ю. Трифонова "Путешествие"»