С к а з к а н а

(новогоднюю) н о ч ь

У небольшой гостиной совсем не остается углов, если долго и размеренно качаться на стуле, — размазываются. И все дырки на простынях и на обоях, картинки, — все созданные детскими руками мелочи, стираются. Кто-то поставил в вазу еловые ветки, их теперь видно только по запаху, его ещё не присыпало пылью, они ещё не осыпались. Тук-тук — деревянными ножками о линолеум, кач-кач — как раньше в папиной теплой машине, когда почти уснула и выходить в сугроб большого мира совсем не хотела. Однажды ты туда провалилась. Тебя вытащили из снега, сказали, что ты родилась. [А может быть, это случилось много раньше и не с тобой.] Однако ты поверила наслово, как в Деда Мороза, поверила, и теперь повторяешь, что родилась зимой. Баю-бай. Продолжаешь качаться на стуле, не касаясь носками пола. Ты маленькая-маленькая, размером с трехсотлетнюю сосну в Беловежской Пуще, вы гуляли там с мамой. Она сказала тебе быть собой и дала имя, чтобы было, что отвечать любопытным. [А может быть, это случилось много раньше и не с тобой.] Однако ты стала паром от её облепихового чая. И пожелтевшими от мандариновой кожуры пальцами. И белоснежной совой, что залетела на кухню к бабушке очень-очень давно, — тук-тук. Ты совсем не помнишь свою первую шалость: обман на вопрос «кто ты?» , и рождение — не твоё воспоминание. Есть только послевкусие и ощущения. Но дети богаты фантазией, и у тебя хорошо получается говорить о прошлом и будущем. Баю-бай. Покачивание. Наступающий год идёт тихо-тихо, огоньками на подоконнике, но и те — в блюре. У мира нет силуэта, сплошная стеклянная полоса, — снова никогда не было окон. Край(ность) стирается. Ты засыпаешь в коконе из простыней.

мы живём, — и «в этом нет смысла»;

мы живём, — и нам это нравится.

На вопросы слова не отвечают. Впрочем, это так же справедливо, как то, что на любой вопрос можно ответить любым словом. Поэтому Кире нравились дословно переведенные песни. В них всё было по-честному: одно из другого не следовало, — они состояли из смысловых дыр. Были голыми и уязвимыми, изнаночными от слова «изначальными». Мозг не успевал править противоречия, делить яблоко на нежность и получать истину. Или что он любит? Словно годовалый, высасывать из пальца соответствия.

Ещё Кире нравилось сочетание берёзовой рощи с цветущей черёмухой — она носила бирюзу и жила в Черемошниках. Каждый вечер, накинув давно уже не новый пиджак

с биркой:

Цокала до места, где останавливались списанные откуда-то издалека трамваи. Впрочем, они останавливались не только там, а вообще, где случится. Водительница в иной раз с досады, что не доехала, произносила с наездом, в сущности ни на кого конкретного, «трамвай дальше не пойдёт.» И все выходили. Там уж сколько оставалось до работы, Кира цокала сама.

Она варила по ночам кофе в «Drink me». Ещё горячий шоколад в сеты из шести шотов, какао с солью, шиповник, движущееся море небольшой ответственности (дословное название дешевенького шу пуэра, — чёрного чая для неискушенных ценителей). И поливала цветок без названия, с листьями шероховатыми на ощупь.

— *дзинь*

— Здравствуйте, эээ. Я, в общем-то, не знаю, кто вы.

— Мне кипятка налейте.

— Что-нибудь нужно добавить?

— Что?

— Сахар, сироп или корицу.

— Нет. У меня чайник сломался. Сахар кончится только завтра.

Он сел за единственный столик в зале, зашебуршал.

— Чем пахнет?

— Ролтон. Что такое? Я голодный как волк.

— Не обманывайте.

— Что?

— Волки не едят лапшу и соевое мясо.

— Тут нет мяса.

— Добавьте приправу для курицы, получится как будто с мясом.

— Мне больше нравится приправа для грибной пасты.

Помолчали.

Кира глянула на инструкцию по применению свободного времени:

— *дзинь*, — чёрные губы говорили по телефону.

Кира не перебивала.

— *дзинь* — чёрные губы вышли.

Кира приоткрыла окно.

— *дзинь*, — чёрные губы вернулись, — здравствуйте, мне американо, пожалуйста.

— Что-нибудь нужно добавить?

— Нет, только сахар.

С улицы:

…это была лучшая комедия, что я видел.

Не дожидаясь кофе, посетительница взяла салфетку на баре, стёрла губы и продолжила телефонный разговор:

— Хочу т***аться.

…холодно здесь.

— А мой кавалер не пришёл.

…я впервые здесь.

— Он программист, пишет коды, пишет мне. Я в ахуе. Говорю: «Ни**я не понимаю», — а он пишет тыщу символов в минуту о том, как он учит. Говорю: «Ни**я не понимаю», — а он спрашивает, что я делаю. Шамиссо читала, да. Говорит, завидует. Чёрт, куда это бросить?

Девушка ещё раз свернула самолётиком, ещё раз выпрямила белую салфетку с чёрным пятном. Ещё раз свернула и оставила на баре. Ещё раз вышла покурить.

…кофейное. небо. на самом деле оно фиолетовое, да. но отчего-то кофейное.

Рядом с чёрно-белым самолётиком Кира поставила американо с сахаром. И закрыла окно. Чтобы не остыл, наверное.

— *дзинь*

— Здравств…

— Вы не видели мою кошку? Нигде не могу ее найти.

— Какую кошку?

— У неё острый слух и самые красивые глаза на свете.

— Не видела.

— Опять ушла! А ей легко уходить. С таким голосом! Внешностью! Можно сказать, жизнь в половину легче, о будущем в половину меньше думать. А мне, мне, что теперь делать?

— Никто не виноват.

— Это я то — никто?

— Простите?

— *дзинь*

— *дзинь*, доброй ночи, милая. Мне, пожалуйста, маленький капучино с корицей. А это что?

— Шишковое варенье.

— Вот так, значит, вышел на улицу, а нашёл шишковое варенье.

Кира уже взбивала молоко.

— Это у вас на руке заяц или лягушка?

— Рыцарь.

— Ну я же вижу, что лягушка. А вы знали, что в христианстве лягушки — символ порока?

— В тринадцать лет я садилась смотреть фильм, брала с собой четыре банана и подряд съедала.

— Я не знал.

— Ваш маленький капучино с корицей. Приятного.

— В тринадцать лет я любил читать биографии знаменитостей. Жизнь за жизнью проживал. Удавшиеся, счастливые, не мои. А потом перестал. Надоело.

— И что теперь вы любите?

— Собирать еловые ветки. Это правильный ответ?

— *дзинь*, сделайте мне два больших латте с собой.

— Что-нибудь добавить?

— Ничего не нужно, только побыстрее. Я боюсь не успеть.

— *дзинь*, — вернулась девушка без губ, без телефонного разговора…

— Ваши напитки готовы.

— Спасибо, у вас там лампочка над вывеской мигает, *дзинь*.

… ещё раз развернула черно-белый самолётик, за раз выпила холодный американо с сахаром. Мужчина тоже — свой капучино с корицей:

— Вы чего-то боитесь?

— Нет такой привычки, — она дернула замок сумки, достала карманное зеркальце и помаду.

Первый посетитель прикончил ролтон. Кажется, выбросил мусор и подошёл к Кире:

— Вы как?

— Всё перепутала, но виду не подаю. Как все.

— Спасибо за кипяток.

— Да не за что.

— До свидания.

— Светлой ночи.

— *дзинь*

— Ну если есть прикид ядовитой лягушки, должна же быть и опасность?

— Отвали, — ответили чёрные губы.

Кира вновь покосилась на инструкцию. Открыла чат с начальницей и набрала в отложенные:

Кире нравилась влажная мягкая земля. Такая была во всем городе без асфальта и у цветка без названия. Как «море…» при заваривании, она булькала и причмокивала, но цветок оставляла расти. И он оставался расти.

мы подождëм, когда все умрут, и только тогда умрëм тоже.

чтобы нас никто не потерял.

Лес

…лесная пыль в естественном хаосе кружится, оседает на обветренных губах и подхватывается языком, что для чувств создан, привкуса травы и хруста песчинок…

мы виделись дважды. один раз по дороге на море. второй... зимой, на праздниках. он был очень красивым. мы пили томатный сок. никогда бы не подумала, что мне понравится томатный сок. на его детских видео — хитрющие еловые глаза, а в жизни… он всё время молчал. два раза только ко мне обратился: чтобы поздороваться и ещё один раз, но я тогда не расслышала. мне всё казалось, что он ждет, когда сможет съехать, уйти. не знала, что это так легко, — умереть. смерть — это очень близко, просто, страшно. на следующий день валил снег. мне всё казалось, что он вот-вот сдаст экзамены и переедет. и мы будем чаще видеться.

…а слово на языке — миф, здесь некому понимать бормотание, и никогда не было, богу нечего сказать, куда уж нам...

п***ец. в десять утра он гуглит «хозяин леса табы», а через восемь часов вешается. и ведь как придурок вешается. даже не верится, что он мой брат. или был. это ж надо было: на щеколду изнутри закрыться, знал же, что мы с отцом вернемся. пришлось взламывать. я ещё массаж сердца пытался... а, к черту. на гитарной струне провисел часа четыре, — истинный рокер. и в какую дату! двадцать пять ноль пять двадцать пять, на пятый день восемнадцатилетия, за неделю до лета и… в общем, конченный романтик. только записки недоставало этой картине. выпученные глаза, приоткрытый рот, бледное холодное худющее тело. а правда ведь… начал бы писать, передумал бы.

сынок то случайно вышел, мы с мамой не планировали. да куда, мне двадцать два всего было. не доучился, не нагулялся. настаивал аборт ещё тогда сделать. знал же, что не потяну. да мой батя спас. он вообще всех жалел: вечно дома то кошечка, то собачка, детей любил очень. когда не бухал. помню, пацаненком его вдрызг пьяного из гаража вытаскивал. ночью, в тридцатиградусный мороз, насмерть бы сдох там. а мамка не пошла, она его боялась. или просто ненавидела. в общем, поддержал меня батя и сказал жениться. вот мы свадьбу быстренько и сыграли. а по весне сынок родился.

а он есть где-то, мой любимый, мой хрустальный сынок. он есть, теперь просто не с нами. он очень-очень давно пах можжевельником, он даже кусался маленький не больно, такой послушный был и пах можжевельником. а у меня один-единственный сын остался теперь... слова против не скажу, пылинки сдувать буду, чтобы только не разбился. ему уже никак нельзя разбиться, нельзя. пожалуйста, нельзя. мы во всем его с папой поддержим. да за что же это, боже, да что я сделала… бросил… мой хрустальный сынок оставил меня.