Имя камня
Анна Данилова — студентка 3 курса «Литературного творчества»,, мастерская Анастасии Николаевны Губайдуллиной.
Он впервые задумался над этим, когда корчевал пихту на производство. В последние годы эта мысль стала для него главной. Завод всегда требовал много дерева, и часто они вырубали целые купы. Сложнее всего было, повалив ствол, корчевать корень. Корни лежали в земле, переплетённые, как множество рук, – семейные деревья. И мужики говорили об этих деревьях с каким-то чувством вины, будто и вправду, рубя, разлучали семью.
А вот одинокие деревья, хоть они и казались мощнее, корчевались легче. Их корни вгрызались в твёрдую землю вширь, выходили из неё с ошмётками глины. И вот однажды, работая, он выпрямился от неожиданной мысли: он и сам был одиноким деревом. Повали его – и никого не останется, кто бы вспомнил о нём, или кто бы погоревал.
Это было ещё до пенсии. На пенсию он вышел около шестидесяти по вредности производства. Тело стало слабее; мысли – сильнее. И тогда, ища, чем заняться помимо своего огородика, он пошёл по тайге, средь огромной древесной семьи. Однажды он видел такое месторождение, дно которого уже начинало затапливать грунтовой водой. Скоро оно станет озером. Земельная рана затянется. Всё в конце концов возвращается в землю. Так он задумался о смерти.
***
Имя его было Пётр. Фамилия – Бесфамильный.
Сначала он был ошибочно писан, как колхозник, а не как рабочий, а колхозникам паспорта не полагались. Потом, когда документ стали давать всем, уже перемерли семейные, которые могли бы подтвердить, что он по фамилии действительно Такой-то. И всё как-то завертелось – вписали Бесфамильным. А потом и паспорт дали как Бесфамильному. Он походил по кабинетам, поругался, но так ничего и не добился.
Так забыли устную фамилию. И если старики ещё её помнили, то молодые смотрели с недоверием, звали только Бесфамильным. Старики всё помнили, но они уходили, как уходил, осыпаясь, затапливаемый карьер, и постепенно он становился Бесфамильным не только на словах, но и на деле. Он думал: прежняя фамилия была старинная, знаменитая. Прапрадед резал по мрамору профиль Александра Освободителя. Зовётся камея. До сих пор лежит в музее. Царь там в железной шапке с пёрышками, каждое такой тонюсенькой резьбы, что все нынешние мастера разводят руками, не в силах повторить. А вот дед тестя вазочку делал самому брату царя, Пётр не помнил, как он, царь, по имени-отчеству. Вазочку увезли в Петербург, в какой-то дворец, один колыванский ездил посмотреть – и в самом деле, она там стоит, обделанная лазурными пластинками, да так, что они идут от светлого к тёмному снизу вверх, как ледостав на реке. А вот ещё прапра стругал полотенце самой Царице ваз, главной вазе во всём свете. Камень для неё тащили на своём горбу мастера, и крестьяне, и каторжные. То был особый камень: чистой ревнёвской яшмы многотонный монолит, тёмная зелень с жёлтой песочной жилкой. Двадцать лет стругали, долбили, точили чашу, отделывали лиственное узорочье по краю, римский орнамент по низу, обручи на ножке и основании. Получили за это по десять золотников на брата – по рублю за два года труда. Но из-за несчастной паспортной фамилии все эти гордости как будто отвалились.
Во дворе и флигеле завода, бывало, оставались работы, которые ещё не раскупили, и на одной из них были высечены имя-фамилия деда, или прадеда, и эта ваза была самой лучшей среди прочих. Он показал на неё кому-то из молодёжи и сказал про всё это, но молодёжь лишь загадочно улыбалась, словно говорила с ребёнком.
Пётр Бесфамильный раздумывал об этом, и ещё о многом, когда вернулся со своего судьбоносного похода. Он чувствовал смерть, и потому больше не мог заниматься обычными делами, выделенными ему по пенсии. Он не мог копаться в огороде или сидеть на пеньке и смотреть на то, как облака кочуют по небу и как соседка подвязывает в своём цветнике тяжёлые чёрные мальвы.
Он бросил всё это и пошёл дальше по земле искать особый камень: не для производства, а себе на могилу.
Копылов, доктор из райцентра, говорил, выписывая ему витамины:
– Дядь Петь, это, простите, дурость. Вы, простите, образованный человек, а мыслите, как тёмный старик. Ну как человек может предугадать свою смерть? Бросьте. Вам ведь всего, простите, шестьдесят… Шестьдесят семь лет?
Пётр не помнил, сколько ему лет. Он не ответил.
Витамины, конечно, не помогли. Смерть продолжала дышать в спину, а он продолжал искать.
Он много что увидел, пока ходил, много того, чего не замечал, пока искал камень по молодости. Он увидел огромную черновую тайгу с её драгоценной пихтой и все её потайные ручьи и звериные тропы. Он увидел брошенные карьеры, жёлтые и вонючие от серы. Но нужного камня он не увидел, хоть кругом Колывани и лежат самые богатые в мире земли.
Пётр хорошо знал их старинную историю, все в Колывани знали, и он вспоминал её, пока шёл: сперва этими землями кормилась чудь. Триста годов спустя по их затерянному следу, подбирая наконечники монгольских копий, пришли царские рудознатцы. Потом, конечно, советская власть. Здесь было на чём разжиться. Золото, медь, железо, и ещё яшма разных видов, малахит, лазурит, и мрамор, и порфир, и гранит, и агат, кварц, и разные серы, шпаты, все виды руды и самоцветов на все нужды человека. Много раз думали, что земля истощилась, но она всё возрождалась, и в войну из Колывани шла красная медь, и на неё плавили даже чудный малахит с узором и шишечками. И сейчас режут из камня шкатулочки, вазочки, фигурки. Не так, как раньше, конечно. На заводе сделали новый цех, заведует им бригадир Парщикова, отбирает к себе только девчонок и делает мозаику – ломоносовскую! В школы делает, в сады, в спортзалы, а в новосибирское метро сделала десять панно всяких цветов и зверья. Порфирное дело поставлено на автомат, на него в складах свалены груды гладкого чёрного камня. Из него гонят надгробия. Гонят – это из-за автоматов. Работает всё вот так: одно цепляло с зажимами тащит этот камень на попил, а пилы стоят механические, и шлифовальные машины механические, потом машина же гравирует по глади портрет, имя-фамилию и даты жизни. Так дело ставить нельзя. Камень не железка, которую сто раз нужно переплавить из изначального вида, чтоб превратить в изделие, железка не обидится. Камень обижается запросто. Пётр ещё пока работал, видел: порфир уходит под землю, не выманить. Пригоняли геологов с динамитом, машины с ковшами, но если камень уходит – это всё бесполезно, его не отыщешь. И сейчас они живут последним месторождением, а после него порфир выйдет совсем. А заменить его, чёрный, благородный, в мелкую белую точку – нечем.
И вот в такое время он решил умирать, и в такое время пошёл искать себе камень на надгробие, и когда понял, что просто выкопать его невозможно, то придумал искать по старым следам.
Однажды утром, отправляясь на свой промысел, он зашёл на завод. Завод строила тоже знаменитая фамилия, Демидовы. Они шли в глубь Сибири и ставили подле каждого рудного места заводик, а в Колывани был ещё Стрижов, сделавший камнерезный цех, а при нём дамбу на речке Белой и колесо водяной мельницы. Это тоже помнили все деревенские, особенно старики, а он уже был, пожалуй, стариком.
Пётр шёл на завод узнавать про старый след.
За распахнутыми воротами он увидел всё знакомые места: дамбу, останки стрижовского колеса, новый распильный цех, старый цех, времянку на том месте, где полтора века тому назад лежал камень для царь-вазы. Он вошёл в мозаичный цех. Там было влажно, по цементному полу струилась вода, визжали камнерезные пилы. Парщикова вышла к нему навстречу в платке, очках и респираторе.
– Дед, я ховорила тебе, чтобы ты не ходил, когда работаем, – сказала она, слегка приподняв свои очки. – У нас производство, а ты пылью надышишься и опять кашлять. Давай отсюда. Потом поговорим.
– Скажи, Ирина, где твой старик искал камень? В какой стороне?
– Ты опять со своим камнем? Ты всё помирать собираешься? Брось, дед, ты меня переживёшь и ещё на поминках загуляешь (тьфу-тьфу-тьфу). А камень хосударственный весь, и всё, что в земле тоже хосударственное. Даже если найдёшь порфир, тебе его и вывезти будет нельзя, придётся платить, как всем. А стольких рублёв у тебя нет.
Они постояли под звуки камнерезных пил.
– Ну-у, на поминках… – сказал Бесфамильный.
– Да я тебя утешить пытаюсь, старый. Не то и в самом деле отсохнешь. Всё, иди, гуляй.
– Ирина! – крикнула из цеха какая-то из парщиковских девчонок. – Эскиз надо посмотреть.
– Иду, – ответила бригадир и вдруг, как будто сжалившись, добавила – батя искал вниз по старому руслу в сторону Лазурного. Ты поищи тоже, но смотри, помни, что я сказала. Камень весь хосударственный. Не воруй, дед, не зови греха. Если что найдёшь, сразу в дирехторий…
– Ирина, эскизы!
– Да хоспади! – и она побежала назад, в цех.
***
И снова началось хождение.
Поиск камня нельзя сравнить ни с каким другим состоянием. Мир внутри него двоится, как бы распадается на части. Всё знакомое: вот маленькие травки, вот пихты, но видишь не столько их, сколько то, что они скрывают под собой. Все приметы земли обретают особый смысл. Каждый камень сияет и тянет к себе обещанием находки.
Пётр шёл по высохшему руслу походкой геолога – носом к земле. Он не сразу увидел, как лес редеет, обращаясь в опушку. Русло, указанное Ириной, здесь сворачивало направо и сужалось, а камня всё не было. Он замер, не зная, куда дальше. Кругом было тихо, пусто, нагнетённая солнцем жара лилась с чёрных лап и от земли. Вдруг какая-то горлица сорвалась с дерева, упала камнем чуть ли не до земли, захлопала крыльями и полетела к опушке. Пётр пошёл по её следу, решив, что ему легла примета.
Лес кончился, началась степь. Наступило время, когда поиск опротивел. Захотелось поднять голову, размять шею, расслабить ищущие глаза, но Пётр себе этого не позволил. Он шёл дальше и дальше, пока не понял, что взбирается на холм. Когда-то похожий холм взорвали приезжие геологи. Взорвали удачно, и с тех пор там добывали хороший мрамор.
Он взобрался на горб холма и только тогда поднял голову. Сразу же исчезло поисковое настроение, и он как впервые увидел всё окружающее. Было небо, огромное, какое бывает только в степях, и жёлтая от солнца трава на диких холмах. Невдалеке лежал лес, который он прошёл, чёрный, полный потайных трясин и птичьих гнёзд. Пётр поднял взгляд выше и увидел: почти что на горизонте реяло облако заводской пыли. Он что-то чувствовал. Может, близость камня, может, что-то ещё.
Нужно было идти дальше. Пётр сделал несколько шагов назад, ещё не опустив головы и не приклеившись взглядом к земле, и вдруг – запнулся о какой-то стебель, покатился по склону. И тогда, среди жёлтой пыли, забивающей глаза, и прыгающего горизонта, он яснее почувствовал смерть. Она стояла вверху, прозрачная, и тянула ему руку, хотела помочь. Пётр не дал ей руки, остановился сам, уцепившись за траву.
– Не раньше, чем добуду камень, – сказал он, лёжа на животе под огромным степным небом.
Потом он увидел глыбу.
Пётр не сразу встал. Сначала лежал, восстанавливал дыхание. Потом сел и осмотрел глыбу: камень вырастал из-под земли одним плоским боком, в желтоватой глине, с продольными царапинами.
Он подошёл, плюнул на рукав и потёр его влагой, и тогда вдруг на секунду проступила чернота, вся в белых крапинках.
Это был порфир.
У самого почти завода, одинокий, неглубоко залегающий, порфир. Такого не могло быть. Он снова протёр камень, и в него снова сверкнуло чёрным. Пётр поплевал на руки, взялся за лопату и окопал камень, дальше почва стала глинистой, жёсткой, и он начал работать кайлом. Глыба всё не кончалась, всё её огромное тело залегало под землёй. Такой хватит не на один памятник, а на десять.
Он остановился, задыхаясь от натуги и радости, но что-то его тревожило. Он задумался и понял, что тревожили слова Ирины, хотел отмахнуться, но не смог. Земля, вроде и своя, была государственная. Богатства тоже государственные. Да и не выволочь такую глыбу в одиночку. Попросить помощи? Но тогда новость разлетится, и камень отберут.
Он задумчиво сел возле глыбы. Скоро умирать. Пётр это чувствовал. Без могилки его не оставят, сделают общими средствами какой-нибудь обелиск. Но не хотелось этого дурацкого камня без души и без истории. Родичи бы сделали с душой, но родичей не было, как и фамилии.
Пётр рассердился, встал, бросил кайло и лопату и побрёл домой.
***
Он вернулся на свой пенёк. Соседи посмеялись над его ободранной рожей и забыли. Парщикова тоже вроде забыла об их разговоре. Про камень так никто и не узнал.
Лето было жаркое, но он ничего не посеял и не ждал урожая, и ему только и оставалось, что смотреть на облака и на мальвы. Вниз по склону шли козы, жуя сухую траву и по-козьему поворачивая головы. Это были единственные развлечения, но и среди стада он иногда видел смерть: та шла и похлопывала коз по спине, и если похлопывала – на следующий день коза падала от жарового мора.
Духота нарастала, копясь в воздухе, высушивала лес до корней и выпивала колодцы. Воду стали привозить из райцентра. Время сгустилось, словно ожидая чего-то, и это что-то произошло мгновенно, как роковая искра, возжигающая сухую траву
Настали лесные пожары. Солнце стояло в небе красное, как железная окись, и со стоячего безветренного неба падал дым. В воздухе была тревога, смог. Ястреба, изгнанные из гнёзд огнём, кружили над полями. Пётр снова забеспокоился, сначала не зная, из-за чего, потом понял, что боится, что камень погорит и затеряется на обугленной земле. К тому же стало жалко брошенный инструмент.
Он собрался рано утром и пошёл.
Даже с утра была духота, нехорошая, предвещающая новый пожар. Пётр не узнавал лес, который до того был зелёным и чёрным – теперь он притих и окрасился охрой. Он следовал за старым руслом, где окончательно пересох тонкий ручей, и ждал хоть белки или мыши, хоть воробья, хоть чего-то, что нарушило бы страшную тишину, но лес замер, как мёртвый. В этом было что-то до того неправильное в самом корне, что Пётр пошёл совсем тихо, оглядываясь и запинаясь. Он не сразу заметил, что кружится голова, и не сразу понял, что идёт как-то неправильно, хотя русло было одно, и заблудиться было сложно. Он не понимал, где ошибся в направлении. Остановившись, он зачем-то ждал горлицы, но вместо неё из-за дерева выглянула смерть.
Вдруг остро запахло гарью. Он вышел в степь. Небо, жёлтое, безоблачное, стояло в странной дымке, вблизи она казалась прозрачной, но вдалеке как бы ложилась занавесь на занавесь и становилась непроницаемой – Пётр не видел далёких холмов, и оттого не мог понять направления. Вроде бы он был в нужном месте – а может, и нет. Всё было одинаково и дымно. Степи ничем не покрывало от солнца, и Пётр шёл, обливаясь потом. Жёлтый смог стоял в небе, солнце красным, воспалённым глазом смотрело на него с неба – это был глаз смерти. Он не мог понять, где идёт, кружилась голова и жгло горло. Среди холмов он никак не мог найти нужный. Ему показалось, что впереди чернота и вьётся низкий, степной пожар, и это был ужас, и страх перед тишиной разросся до большого древнего страха перед огнём…
Он вдруг начал метаться, сам не зная, откуда такой страх, и заблудился окончательно. Но вдруг из-за дымки выглянул знакомый холм. Он побежал по нему, чувствуя, что только там спасётся от огня.
Вдруг Пётр увидел разрытое место и понял, что камень выдрали из земли и забрали. Он сел на землю и тупо поводил рукой по глине, отвердевшей от жара. Всё было пусто. Камня больше не было.
Он не помнил, как пришёл домой, но помнил, что долго сидел в горнице, словно в бреду, и пил ледяную воду, чтобы промыть горло, впитавшее пыль – всё как в странном жёлтом сне, где никогда не заходило воспалённое солнце, и всё вгрызались в землю пожары, как злая тварь, пришедшая поглотить весь мир и весь камень.
***
– Вы лучше поберегите его, Ирина Анатольевна, — сказал Копылов, выходя в коридор. – По всей области было предупреждение, говорили из дому не выходить, чтобы, простите, не травить организм. А он, простите, не послушался и пошёл.
– Да пошёл, конечно, – с неудовольствием кивала Парщикова, видя, как Пётр Бесфамильный сидит в кабинете – глаза воспалённые, дыхание странное, спина согбенная, – но я теперь за ним прослежу. Он у меня ещё похуляет, холубчик.
– Вот я ему выпишу капли и таблетки. Загляните в аптеку, как пойдёте на автобус.
Они вернулись в Колывань. Пётр не стал пить таблетки. Пожары уже кончились, глаза у него излечились, горло изошло чёрной, гарной слизью, и дышать стало легче. Одно не излечилось: он чувствовал смерть, и иногда видел её. Прозрачная. Непонятная. Глаз красный. То ли есть она, то ли нет. Стояла у окна и смотрела, смотрела…
Пётр не выдержал, когда вспомнил про надгробие. Ему уже ничего ему не хотелось. Хотелось только надгробие, но чтобы сработанное человеческой рукой.
Он вышел из дома с рассветом, когда небо наполовину скрывали низкие облака, и долго шёл, сверяя каждый шаг, боялся снова потерять дорогу. В лесу было влажно – после пожара земля требовала дождя, и дожди шли всю прошедшую неделю, как нарочно. В пихтовых лапах лежали капли. Бледная кислица разрасталась в грязи там, где деревья не скрывали почву от ливня. Он видел это всё и не видел – шёл, приклеившись взглядом к земле, жидкой, жирной, камненосной.
Там, где русло сворачивало вправо, он постоял, ожидая неизвестно чего. Может знака, но знака не было, и Пётр пошёл наугад. Вскоре были степи, тёмно-зелёные, повторно зацветшие на короткое время, пока солнце не выжгло их снова до сухостоя. Где-то ещё были следы пожара, курящиеся от дождевой прохлады, чёрные пропалины. Но страшной тишины не было, шелестела трава и в высоте тонко кричал возвратившийся домой ястреб.
Дымку смыло ливнем, и в чистом влажном воздухе холмы были видны издалека. Пётр увидел холм и долгое время шёл, как бы ища камень, с опущенным взглядом – боялся на него глядеть. Медленно переводя взгляд от низу к верху, он увидел: суслика, сидящего на его лопате, потом кайло, всё покрыто мокрой пылью, потом полосу травы, потом… камень.
Пётр подошёл. Суслик перебирал короткими лапами и смотрел в небо, когда увидел человека, то сорвался и скрылся в траве.
Глыба порфира была на месте, как будто метания в дыму ему почудились. Пётр машинально окопал её ещё глубже. Он вспомнил про слова Ирины, но копать не перестал. Ему вдруг пришла в голову такая мысль: всё равно на деревенском кладбище лежать неловко, там предки, а он – Бесфамильный, и под такой фамилией будет захоронен. Может, обточить камень здесь, а потом завещать похоронить себя под ним? Не осмелятся же нарушить последнюю просьбу?
От облегчения, принесённого этой мыслью, затряслись ноги. Пётр сел на камень, отдохнуть и посмотреть кругом, как в прошлый раз. После дождя всё жило. Ястребов стало двое, они неслись в небе и победно кричали. Далеко, за горизонтом, стоял завод. Там были люди. От этой мысли Бесфамильному вдруг вспомнилось его одиночество и захотелось поговорить.
Он похлопал порфир по нагретому боку:
– Вот ты и будешь Бесфамильный-младший. Поздний сын. Порфирий Петрович Бесфамильный! Так и запишем.
После этих слов странное чувство в нём достигло предела. Одиночества не стало, хоть на много километров кругом не было ни человеческой души. Но был странный хор оживших трав, на мгновение он заглушил даже ястребов. Был лес вниз по склону. И был завод, а с ним были люди. И он всегда был среди людей, родных не по фамилии, но по другим признакам, но не замечал этого, как слепой.
И был камень.
– Порфирий Петрович Бесфамильный… – задумчиво повторил Пётр, потом подобрал лопату с кайлом и пошёл домой.
Дома он вытащил свой ящик с камнерезными инструментами и долго смотрел на них. Ему больше не хотелось надгробия. Ему хотелось сделать чудную фигурку из порфира. Пётр прикинул форму и размер глыбы и хрустнул суставами, подотвыкшими от работы.
– Ничего. Сдюжим. – Сказал себе и понял, что впервые за лето смерть не смотрит на него в окно.
На следующий день он исчез из Колывани, но никто не заметил – Пётр исчез в степях и провёл там недели, под дождём и солнцем. Он вернулся, покрытый травой и каменной пылью, и на его плечах больше не сидела смерть. Вскоре уже привычно копался в огороде засевая позднюю репу. На завод он перестал ходить, хоть иногда и бродил ещё по лесу, искал камень и возможно строгал фигурки («дирехторий» закрывал на это глаза, пока камень был мал). Он не рассказал этого никому, но на отдалённом склоне теперь лежал не просто глыба – там была фигурка, поднимающаяся из земли, сделанная с удивительными точностью и умением.
Фигурка была похожа на ребёнка, застывшего в бегущей позе, как будто он торопился в степь, в лес, к заводу, и куда-то ещё дальше.
А вот одинокие деревья, хоть они и казались мощнее, корчевались легче. Их корни вгрызались в твёрдую землю вширь, выходили из неё с ошмётками глины. И вот однажды, работая, он выпрямился от неожиданной мысли: он и сам был одиноким деревом. Повали его – и никого не останется, кто бы вспомнил о нём, или кто бы погоревал.
Это было ещё до пенсии. На пенсию он вышел около шестидесяти по вредности производства. Тело стало слабее; мысли – сильнее. И тогда, ища, чем заняться помимо своего огородика, он пошёл по тайге, средь огромной древесной семьи. Однажды он видел такое месторождение, дно которого уже начинало затапливать грунтовой водой. Скоро оно станет озером. Земельная рана затянется. Всё в конце концов возвращается в землю. Так он задумался о смерти.
***
Имя его было Пётр. Фамилия – Бесфамильный.
Сначала он был ошибочно писан, как колхозник, а не как рабочий, а колхозникам паспорта не полагались. Потом, когда документ стали давать всем, уже перемерли семейные, которые могли бы подтвердить, что он по фамилии действительно Такой-то. И всё как-то завертелось – вписали Бесфамильным. А потом и паспорт дали как Бесфамильному. Он походил по кабинетам, поругался, но так ничего и не добился.
Так забыли устную фамилию. И если старики ещё её помнили, то молодые смотрели с недоверием, звали только Бесфамильным. Старики всё помнили, но они уходили, как уходил, осыпаясь, затапливаемый карьер, и постепенно он становился Бесфамильным не только на словах, но и на деле. Он думал: прежняя фамилия была старинная, знаменитая. Прапрадед резал по мрамору профиль Александра Освободителя. Зовётся камея. До сих пор лежит в музее. Царь там в железной шапке с пёрышками, каждое такой тонюсенькой резьбы, что все нынешние мастера разводят руками, не в силах повторить. А вот дед тестя вазочку делал самому брату царя, Пётр не помнил, как он, царь, по имени-отчеству. Вазочку увезли в Петербург, в какой-то дворец, один колыванский ездил посмотреть – и в самом деле, она там стоит, обделанная лазурными пластинками, да так, что они идут от светлого к тёмному снизу вверх, как ледостав на реке. А вот ещё прапра стругал полотенце самой Царице ваз, главной вазе во всём свете. Камень для неё тащили на своём горбу мастера, и крестьяне, и каторжные. То был особый камень: чистой ревнёвской яшмы многотонный монолит, тёмная зелень с жёлтой песочной жилкой. Двадцать лет стругали, долбили, точили чашу, отделывали лиственное узорочье по краю, римский орнамент по низу, обручи на ножке и основании. Получили за это по десять золотников на брата – по рублю за два года труда. Но из-за несчастной паспортной фамилии все эти гордости как будто отвалились.
Во дворе и флигеле завода, бывало, оставались работы, которые ещё не раскупили, и на одной из них были высечены имя-фамилия деда, или прадеда, и эта ваза была самой лучшей среди прочих. Он показал на неё кому-то из молодёжи и сказал про всё это, но молодёжь лишь загадочно улыбалась, словно говорила с ребёнком.
Пётр Бесфамильный раздумывал об этом, и ещё о многом, когда вернулся со своего судьбоносного похода. Он чувствовал смерть, и потому больше не мог заниматься обычными делами, выделенными ему по пенсии. Он не мог копаться в огороде или сидеть на пеньке и смотреть на то, как облака кочуют по небу и как соседка подвязывает в своём цветнике тяжёлые чёрные мальвы.
Он бросил всё это и пошёл дальше по земле искать особый камень: не для производства, а себе на могилу.
Копылов, доктор из райцентра, говорил, выписывая ему витамины:
– Дядь Петь, это, простите, дурость. Вы, простите, образованный человек, а мыслите, как тёмный старик. Ну как человек может предугадать свою смерть? Бросьте. Вам ведь всего, простите, шестьдесят… Шестьдесят семь лет?
Пётр не помнил, сколько ему лет. Он не ответил.
Витамины, конечно, не помогли. Смерть продолжала дышать в спину, а он продолжал искать.
Он много что увидел, пока ходил, много того, чего не замечал, пока искал камень по молодости. Он увидел огромную черновую тайгу с её драгоценной пихтой и все её потайные ручьи и звериные тропы. Он увидел брошенные карьеры, жёлтые и вонючие от серы. Но нужного камня он не увидел, хоть кругом Колывани и лежат самые богатые в мире земли.
Пётр хорошо знал их старинную историю, все в Колывани знали, и он вспоминал её, пока шёл: сперва этими землями кормилась чудь. Триста годов спустя по их затерянному следу, подбирая наконечники монгольских копий, пришли царские рудознатцы. Потом, конечно, советская власть. Здесь было на чём разжиться. Золото, медь, железо, и ещё яшма разных видов, малахит, лазурит, и мрамор, и порфир, и гранит, и агат, кварц, и разные серы, шпаты, все виды руды и самоцветов на все нужды человека. Много раз думали, что земля истощилась, но она всё возрождалась, и в войну из Колывани шла красная медь, и на неё плавили даже чудный малахит с узором и шишечками. И сейчас режут из камня шкатулочки, вазочки, фигурки. Не так, как раньше, конечно. На заводе сделали новый цех, заведует им бригадир Парщикова, отбирает к себе только девчонок и делает мозаику – ломоносовскую! В школы делает, в сады, в спортзалы, а в новосибирское метро сделала десять панно всяких цветов и зверья. Порфирное дело поставлено на автомат, на него в складах свалены груды гладкого чёрного камня. Из него гонят надгробия. Гонят – это из-за автоматов. Работает всё вот так: одно цепляло с зажимами тащит этот камень на попил, а пилы стоят механические, и шлифовальные машины механические, потом машина же гравирует по глади портрет, имя-фамилию и даты жизни. Так дело ставить нельзя. Камень не железка, которую сто раз нужно переплавить из изначального вида, чтоб превратить в изделие, железка не обидится. Камень обижается запросто. Пётр ещё пока работал, видел: порфир уходит под землю, не выманить. Пригоняли геологов с динамитом, машины с ковшами, но если камень уходит – это всё бесполезно, его не отыщешь. И сейчас они живут последним месторождением, а после него порфир выйдет совсем. А заменить его, чёрный, благородный, в мелкую белую точку – нечем.
И вот в такое время он решил умирать, и в такое время пошёл искать себе камень на надгробие, и когда понял, что просто выкопать его невозможно, то придумал искать по старым следам.
Однажды утром, отправляясь на свой промысел, он зашёл на завод. Завод строила тоже знаменитая фамилия, Демидовы. Они шли в глубь Сибири и ставили подле каждого рудного места заводик, а в Колывани был ещё Стрижов, сделавший камнерезный цех, а при нём дамбу на речке Белой и колесо водяной мельницы. Это тоже помнили все деревенские, особенно старики, а он уже был, пожалуй, стариком.
Пётр шёл на завод узнавать про старый след.
За распахнутыми воротами он увидел всё знакомые места: дамбу, останки стрижовского колеса, новый распильный цех, старый цех, времянку на том месте, где полтора века тому назад лежал камень для царь-вазы. Он вошёл в мозаичный цех. Там было влажно, по цементному полу струилась вода, визжали камнерезные пилы. Парщикова вышла к нему навстречу в платке, очках и респираторе.
– Дед, я ховорила тебе, чтобы ты не ходил, когда работаем, – сказала она, слегка приподняв свои очки. – У нас производство, а ты пылью надышишься и опять кашлять. Давай отсюда. Потом поговорим.
– Скажи, Ирина, где твой старик искал камень? В какой стороне?
– Ты опять со своим камнем? Ты всё помирать собираешься? Брось, дед, ты меня переживёшь и ещё на поминках загуляешь (тьфу-тьфу-тьфу). А камень хосударственный весь, и всё, что в земле тоже хосударственное. Даже если найдёшь порфир, тебе его и вывезти будет нельзя, придётся платить, как всем. А стольких рублёв у тебя нет.
Они постояли под звуки камнерезных пил.
– Ну-у, на поминках… – сказал Бесфамильный.
– Да я тебя утешить пытаюсь, старый. Не то и в самом деле отсохнешь. Всё, иди, гуляй.
– Ирина! – крикнула из цеха какая-то из парщиковских девчонок. – Эскиз надо посмотреть.
– Иду, – ответила бригадир и вдруг, как будто сжалившись, добавила – батя искал вниз по старому руслу в сторону Лазурного. Ты поищи тоже, но смотри, помни, что я сказала. Камень весь хосударственный. Не воруй, дед, не зови греха. Если что найдёшь, сразу в дирехторий…
– Ирина, эскизы!
– Да хоспади! – и она побежала назад, в цех.
***
И снова началось хождение.
Поиск камня нельзя сравнить ни с каким другим состоянием. Мир внутри него двоится, как бы распадается на части. Всё знакомое: вот маленькие травки, вот пихты, но видишь не столько их, сколько то, что они скрывают под собой. Все приметы земли обретают особый смысл. Каждый камень сияет и тянет к себе обещанием находки.
Пётр шёл по высохшему руслу походкой геолога – носом к земле. Он не сразу увидел, как лес редеет, обращаясь в опушку. Русло, указанное Ириной, здесь сворачивало направо и сужалось, а камня всё не было. Он замер, не зная, куда дальше. Кругом было тихо, пусто, нагнетённая солнцем жара лилась с чёрных лап и от земли. Вдруг какая-то горлица сорвалась с дерева, упала камнем чуть ли не до земли, захлопала крыльями и полетела к опушке. Пётр пошёл по её следу, решив, что ему легла примета.
Лес кончился, началась степь. Наступило время, когда поиск опротивел. Захотелось поднять голову, размять шею, расслабить ищущие глаза, но Пётр себе этого не позволил. Он шёл дальше и дальше, пока не понял, что взбирается на холм. Когда-то похожий холм взорвали приезжие геологи. Взорвали удачно, и с тех пор там добывали хороший мрамор.
Он взобрался на горб холма и только тогда поднял голову. Сразу же исчезло поисковое настроение, и он как впервые увидел всё окружающее. Было небо, огромное, какое бывает только в степях, и жёлтая от солнца трава на диких холмах. Невдалеке лежал лес, который он прошёл, чёрный, полный потайных трясин и птичьих гнёзд. Пётр поднял взгляд выше и увидел: почти что на горизонте реяло облако заводской пыли. Он что-то чувствовал. Может, близость камня, может, что-то ещё.
Нужно было идти дальше. Пётр сделал несколько шагов назад, ещё не опустив головы и не приклеившись взглядом к земле, и вдруг – запнулся о какой-то стебель, покатился по склону. И тогда, среди жёлтой пыли, забивающей глаза, и прыгающего горизонта, он яснее почувствовал смерть. Она стояла вверху, прозрачная, и тянула ему руку, хотела помочь. Пётр не дал ей руки, остановился сам, уцепившись за траву.
– Не раньше, чем добуду камень, – сказал он, лёжа на животе под огромным степным небом.
Потом он увидел глыбу.
Пётр не сразу встал. Сначала лежал, восстанавливал дыхание. Потом сел и осмотрел глыбу: камень вырастал из-под земли одним плоским боком, в желтоватой глине, с продольными царапинами.
Он подошёл, плюнул на рукав и потёр его влагой, и тогда вдруг на секунду проступила чернота, вся в белых крапинках.
Это был порфир.
У самого почти завода, одинокий, неглубоко залегающий, порфир. Такого не могло быть. Он снова протёр камень, и в него снова сверкнуло чёрным. Пётр поплевал на руки, взялся за лопату и окопал камень, дальше почва стала глинистой, жёсткой, и он начал работать кайлом. Глыба всё не кончалась, всё её огромное тело залегало под землёй. Такой хватит не на один памятник, а на десять.
Он остановился, задыхаясь от натуги и радости, но что-то его тревожило. Он задумался и понял, что тревожили слова Ирины, хотел отмахнуться, но не смог. Земля, вроде и своя, была государственная. Богатства тоже государственные. Да и не выволочь такую глыбу в одиночку. Попросить помощи? Но тогда новость разлетится, и камень отберут.
Он задумчиво сел возле глыбы. Скоро умирать. Пётр это чувствовал. Без могилки его не оставят, сделают общими средствами какой-нибудь обелиск. Но не хотелось этого дурацкого камня без души и без истории. Родичи бы сделали с душой, но родичей не было, как и фамилии.
Пётр рассердился, встал, бросил кайло и лопату и побрёл домой.
***
Он вернулся на свой пенёк. Соседи посмеялись над его ободранной рожей и забыли. Парщикова тоже вроде забыла об их разговоре. Про камень так никто и не узнал.
Лето было жаркое, но он ничего не посеял и не ждал урожая, и ему только и оставалось, что смотреть на облака и на мальвы. Вниз по склону шли козы, жуя сухую траву и по-козьему поворачивая головы. Это были единственные развлечения, но и среди стада он иногда видел смерть: та шла и похлопывала коз по спине, и если похлопывала – на следующий день коза падала от жарового мора.
Духота нарастала, копясь в воздухе, высушивала лес до корней и выпивала колодцы. Воду стали привозить из райцентра. Время сгустилось, словно ожидая чего-то, и это что-то произошло мгновенно, как роковая искра, возжигающая сухую траву
Настали лесные пожары. Солнце стояло в небе красное, как железная окись, и со стоячего безветренного неба падал дым. В воздухе была тревога, смог. Ястреба, изгнанные из гнёзд огнём, кружили над полями. Пётр снова забеспокоился, сначала не зная, из-за чего, потом понял, что боится, что камень погорит и затеряется на обугленной земле. К тому же стало жалко брошенный инструмент.
Он собрался рано утром и пошёл.
Даже с утра была духота, нехорошая, предвещающая новый пожар. Пётр не узнавал лес, который до того был зелёным и чёрным – теперь он притих и окрасился охрой. Он следовал за старым руслом, где окончательно пересох тонкий ручей, и ждал хоть белки или мыши, хоть воробья, хоть чего-то, что нарушило бы страшную тишину, но лес замер, как мёртвый. В этом было что-то до того неправильное в самом корне, что Пётр пошёл совсем тихо, оглядываясь и запинаясь. Он не сразу заметил, что кружится голова, и не сразу понял, что идёт как-то неправильно, хотя русло было одно, и заблудиться было сложно. Он не понимал, где ошибся в направлении. Остановившись, он зачем-то ждал горлицы, но вместо неё из-за дерева выглянула смерть.
Вдруг остро запахло гарью. Он вышел в степь. Небо, жёлтое, безоблачное, стояло в странной дымке, вблизи она казалась прозрачной, но вдалеке как бы ложилась занавесь на занавесь и становилась непроницаемой – Пётр не видел далёких холмов, и оттого не мог понять направления. Вроде бы он был в нужном месте – а может, и нет. Всё было одинаково и дымно. Степи ничем не покрывало от солнца, и Пётр шёл, обливаясь потом. Жёлтый смог стоял в небе, солнце красным, воспалённым глазом смотрело на него с неба – это был глаз смерти. Он не мог понять, где идёт, кружилась голова и жгло горло. Среди холмов он никак не мог найти нужный. Ему показалось, что впереди чернота и вьётся низкий, степной пожар, и это был ужас, и страх перед тишиной разросся до большого древнего страха перед огнём…
Он вдруг начал метаться, сам не зная, откуда такой страх, и заблудился окончательно. Но вдруг из-за дымки выглянул знакомый холм. Он побежал по нему, чувствуя, что только там спасётся от огня.
Вдруг Пётр увидел разрытое место и понял, что камень выдрали из земли и забрали. Он сел на землю и тупо поводил рукой по глине, отвердевшей от жара. Всё было пусто. Камня больше не было.
Он не помнил, как пришёл домой, но помнил, что долго сидел в горнице, словно в бреду, и пил ледяную воду, чтобы промыть горло, впитавшее пыль – всё как в странном жёлтом сне, где никогда не заходило воспалённое солнце, и всё вгрызались в землю пожары, как злая тварь, пришедшая поглотить весь мир и весь камень.
***
– Вы лучше поберегите его, Ирина Анатольевна, — сказал Копылов, выходя в коридор. – По всей области было предупреждение, говорили из дому не выходить, чтобы, простите, не травить организм. А он, простите, не послушался и пошёл.
– Да пошёл, конечно, – с неудовольствием кивала Парщикова, видя, как Пётр Бесфамильный сидит в кабинете – глаза воспалённые, дыхание странное, спина согбенная, – но я теперь за ним прослежу. Он у меня ещё похуляет, холубчик.
– Вот я ему выпишу капли и таблетки. Загляните в аптеку, как пойдёте на автобус.
Они вернулись в Колывань. Пётр не стал пить таблетки. Пожары уже кончились, глаза у него излечились, горло изошло чёрной, гарной слизью, и дышать стало легче. Одно не излечилось: он чувствовал смерть, и иногда видел её. Прозрачная. Непонятная. Глаз красный. То ли есть она, то ли нет. Стояла у окна и смотрела, смотрела…
Пётр не выдержал, когда вспомнил про надгробие. Ему уже ничего ему не хотелось. Хотелось только надгробие, но чтобы сработанное человеческой рукой.
Он вышел из дома с рассветом, когда небо наполовину скрывали низкие облака, и долго шёл, сверяя каждый шаг, боялся снова потерять дорогу. В лесу было влажно – после пожара земля требовала дождя, и дожди шли всю прошедшую неделю, как нарочно. В пихтовых лапах лежали капли. Бледная кислица разрасталась в грязи там, где деревья не скрывали почву от ливня. Он видел это всё и не видел – шёл, приклеившись взглядом к земле, жидкой, жирной, камненосной.
Там, где русло сворачивало вправо, он постоял, ожидая неизвестно чего. Может знака, но знака не было, и Пётр пошёл наугад. Вскоре были степи, тёмно-зелёные, повторно зацветшие на короткое время, пока солнце не выжгло их снова до сухостоя. Где-то ещё были следы пожара, курящиеся от дождевой прохлады, чёрные пропалины. Но страшной тишины не было, шелестела трава и в высоте тонко кричал возвратившийся домой ястреб.
Дымку смыло ливнем, и в чистом влажном воздухе холмы были видны издалека. Пётр увидел холм и долгое время шёл, как бы ища камень, с опущенным взглядом – боялся на него глядеть. Медленно переводя взгляд от низу к верху, он увидел: суслика, сидящего на его лопате, потом кайло, всё покрыто мокрой пылью, потом полосу травы, потом… камень.
Пётр подошёл. Суслик перебирал короткими лапами и смотрел в небо, когда увидел человека, то сорвался и скрылся в траве.
Глыба порфира была на месте, как будто метания в дыму ему почудились. Пётр машинально окопал её ещё глубже. Он вспомнил про слова Ирины, но копать не перестал. Ему вдруг пришла в голову такая мысль: всё равно на деревенском кладбище лежать неловко, там предки, а он – Бесфамильный, и под такой фамилией будет захоронен. Может, обточить камень здесь, а потом завещать похоронить себя под ним? Не осмелятся же нарушить последнюю просьбу?
От облегчения, принесённого этой мыслью, затряслись ноги. Пётр сел на камень, отдохнуть и посмотреть кругом, как в прошлый раз. После дождя всё жило. Ястребов стало двое, они неслись в небе и победно кричали. Далеко, за горизонтом, стоял завод. Там были люди. От этой мысли Бесфамильному вдруг вспомнилось его одиночество и захотелось поговорить.
Он похлопал порфир по нагретому боку:
– Вот ты и будешь Бесфамильный-младший. Поздний сын. Порфирий Петрович Бесфамильный! Так и запишем.
После этих слов странное чувство в нём достигло предела. Одиночества не стало, хоть на много километров кругом не было ни человеческой души. Но был странный хор оживших трав, на мгновение он заглушил даже ястребов. Был лес вниз по склону. И был завод, а с ним были люди. И он всегда был среди людей, родных не по фамилии, но по другим признакам, но не замечал этого, как слепой.
И был камень.
– Порфирий Петрович Бесфамильный… – задумчиво повторил Пётр, потом подобрал лопату с кайлом и пошёл домой.
Дома он вытащил свой ящик с камнерезными инструментами и долго смотрел на них. Ему больше не хотелось надгробия. Ему хотелось сделать чудную фигурку из порфира. Пётр прикинул форму и размер глыбы и хрустнул суставами, подотвыкшими от работы.
– Ничего. Сдюжим. – Сказал себе и понял, что впервые за лето смерть не смотрит на него в окно.
На следующий день он исчез из Колывани, но никто не заметил – Пётр исчез в степях и провёл там недели, под дождём и солнцем. Он вернулся, покрытый травой и каменной пылью, и на его плечах больше не сидела смерть. Вскоре уже привычно копался в огороде засевая позднюю репу. На завод он перестал ходить, хоть иногда и бродил ещё по лесу, искал камень и возможно строгал фигурки («дирехторий» закрывал на это глаза, пока камень был мал). Он не рассказал этого никому, но на отдалённом склоне теперь лежал не просто глыба – там была фигурка, поднимающаяся из земли, сделанная с удивительными точностью и умением.
Фигурка была похожа на ребёнка, застывшего в бегущей позе, как будто он торопился в степь, в лес, к заводу, и куда-то ещё дальше.
