Встреча с Виталием Киселёвым

Виталий Сергеевич, Ваша научная биография — это путь от дипломной работы к кандидатской диссертации, а затем к докторской. Менялись ли — и как менялись — за время движения по этому пути исследовательские практики? Как изменялось представление о возможном материале и методах исследования? Нашли ли отражение эти изменения в Вашем научном поиске?

Традиционно считается, что это магистральное направление в жизни ученого. Такая обязательная фишка — пройти все эти этапы. Но на самом деле — это мало заметно на общем фоне и обычно является лишь началом. Если говорить о себе, то мой путь на этом отрезке оказался простроенным автоматически. Начиналось все с дипломной работы. Это были 90-ые годы — время всплеска интереса к религиозному литературоведению. Дипломная работа была связана с гоголевскими «Выбранными местами из переписки с друзьями». Я уже плохо помню, о чем я там писал — ничего особенно оригинального там не было. Потом из этого выросла проблематика гоголевского творчества, которая легла в основу кандидатской диссертации, посвященной «Арабескам» (Структура «Арабесок» Н. В. Гоголя и вопросы поэтики русского прозаического цикла 20-30-х годов XIX века). В этой кандидатской диссертации тоже оригинальных поворотов было мало. Это пример ученических потуг — не более. А потом от этого цикла я вышел к проблеме циклизации. Александр Сергеевич Янушкевич дал определённый импульс — помог шире взглянуть на эту проблему. Проблема циклизации была переведена из художественной плоскости в плоскость коммуникативного явления, в контекст идей социологии литературы. Это и стало основой для докторской диссертации (Метатекстовые повествовательные структуры в русской прозе конца XVIII - первой трети XIX века). Если сейчас ретроспективно осмыслить методологические подходы этой работы, то в начале был это имманентный анализ — поэтика, художественные средства и все прочее. Очевидно, это была инерция не только моя, но и многих ученых, которые социологии литературы в советском варианте наелись по уши. Именно имманентный анализ, чистая художественность, были такой возможностью ухода в резервацию. Но достаточно быстро выяснилось, что рассматривать литературу вне её социального функционирования вряд ли плодотворно. У меня этот поворот произошёл во время подготовки докторской диссертации, что определило ориентиры с этого периода — не чистый имманентный анализа, не художественная герменевтика, не формы, средства и эстетическое сознания, а на стыке культурно-исторического метода в его современном варианте и анализа социального функционирования словесности в разных аспектах от идеологии до отдельных социальных институтов.

Виталий Сергеевич, а религиозное литературоведение сейчас себя исчерпало?

Нет. Эта проблематика исчерпать себя не может. Конъюнктура внешняя, экстралитературная, реальность этому способствует. Но сейчас это явление не массовое, а есть определённый сектор, где эта проблематика развивается. Яркий пример даёт изучение гоголевского творчества в этом аспекте. Поскольку гоголевское творчество с религиозной проблематикой связано, то есть площадка, где развернуться. Сейчас, как мне кажется, это приобрело более продуманный вид с точки зрения методологии. Наблюдается уже не попытка полностью всё объяснить, допустим, через православную догматику, а именно точечное разграничение, где художественное пересекается с религиозным в плане эстетического сознания, художественных форм, интертекстуальности.

А если говорить про предшественников, на которых Вы опирались при разработке методологической базы своей докторской диссертации, то чья традиция Вам была ближе: зарубежная, связанная с идеями П. Бурдьё, или отечественная, представленная в работах А. И. Рейтблата?

Мой материал, который хронологически связан с XVIII – первой третью XIX века, изначально обработали представители формальной школы. У них эта проблематика прорезалась, была артикулирована — на них можно было опереться. А дальше — отечественный извод социологии литературы (А. И. Рейтблат) мне оказался ближе, так как требовалось выявить связь с институтами. А социология литературы по Бурдьё иная — его идеи символического капитала, авторитета в рамках диссертации мне не очень пригодились. Материал нельзя было объяснить через теорию Бурдьё. Почему, допустим, в одну эпоху выстрелил альманах, а толстый журнал в другую эпоху — какие социальные условия этому способствовали. С точки зрения социального капитала не объяснишь, а с точки зрения функциональной коммуникации можно. Альманах — это дружеские сообщества, которые связаны с коллективным сбором материала, а журнал требует профессионализма, регулярности, каждый месяц или неделю должен выходить выпуск, на поток все поставлено. Иными словами, другие механизмы. А если уже обращаться к современному материалу, то Бурдьё будет более применим: у какой группы какой авторитет, к какой группе кто ближе, распределение авторитетов, как происходит эта конкуренция, какие ресурсы используются.

Виталий Киселёв — литературовед, доктор филологических наук, заведующий кафедрой русской и зарубежной литературы ТГУ.

Виталий Сергеевич, а чем Вы руководствуетесь, давая темы исследовательских работ студентам?

Выбор темы для студента — всегда ситуация для руководителя противоречивая. Студент приходит со своими интересами. И иногда навязывать тему извне, с точки зрения своих приоритетов, не плодотворно. Вначале я так и делал, давая темы по циклизации, по творчеству Гоголя. Часть студентов были готовы к этому, а часть шли по другому пути, занимаясь, например, темой скандала, суицида, бестиария и прочее. Но всё равно пытаешься направить в ту сторону, которая тебе интересна. Сейчас вектор приоритета сместился к Жуковскому: как со стороны социологии литературы, так и со стороны нациестроительства, имперской проблематики.

Исследование творчества Жуковского имеет длительную традицию на нашем факультете, которая в основном связана с имманентным анализом произведения. А какой аспект Вы предлагаете при изучении творчества этого автора? Социологический?

На самом деле томская школа жуковсковедения началась не столько с имманентного анализа произведений, сколько из попытки понять творческую и мировоззренческую лабораторию поэта через материалы его библиотеки, через пометы на прочитанных книгах. И только на следующем этапе в сферу внимания вошёл весь объём творчества Жуковского. А при подготовке «Полного собрания сочинений» без имманентного анализа вообще было не обойтись — здесь комментарий к каждому произведению стремился стать энциклопедичным в плане творческой истории, источников, поэтики, рецепции. Методологию, тем самым, определяет необходимость. Если достаточно имманентных подходов, связанных с анализом поэтики и архитектоники, феноменологии, то почему нет. А если этим не объяснишь материал, то поневоле напрашиваются другие подходы. Например, сейчас мы в основном работаем с перепиской Жуковского, а она определена, скорее, социальным функционированием литературы и местом, которое благодаря своим усилиям занял поэт в системе культурных коммуникаций. И состав переписки как раз говорит о том, что Жуковский — центральная фигура в организации жизни дружеских литературный сообществ первой половины XIX века. Он сумел подключить максимум ресурсов — от патронажа со стороны двора до профессиональных средств, связанных с книгоизданием и книгопродажей.

А насколько студенты готовы к этому социологическому подходу? Очевидно, что школьная практика образования связана с имманентным анализом художественного текста. Академическая традиция литературоведения, в контексте которой существует и наш факультет, тоже ориентируется прежде всего на него. А социология литературы требует иной исследовательской оптики — получается ли им выходить на необходимые уровни обобщения?

Не просто. Оптика отличается. Для имманентного анализа каждый отдельный текст самоценен и уникален. А с точки зрения социологии художественный текст — это часть чего-то типичного, уникальность уходит на второй план, а общий — выходит на первый план. При таком подходе многим студентам кажется, что самый «сок» теряется. У каждого подхода есть свои плюсы и минусы, абсолютов быть не может. Тут следует сказать, что в образовательных практиках европейских и американских вузов преподавание литературы в социологических аспектах — это норма, а не экзотика. Но в то же самое время сохраняется и интерес к внутреннему миру произведения. Оба подхода существуют на равных.

Виталий Сергеевич, а как Вы относитесь к идеям междисциплинарности, которые сейчас активно обсуждаются, в том числе в поле филологической науки?

Тут важно подчеркнуть: разговоры — это одно, а реальная практика — это другое. В этом плане репрезентативны гранты — на что их выделяют. Если мы посмотрим на сферу литературоведения, то темы грантов, поддержанных единственным оставшимся фондом (РНФ), это преимущественно либо эмпирика, то что связано с подготовкой определенного историко-литературного материала (например, подготовка «Полных собраний сочинений» классиков), либо имманентный анализ в каком-то аспекте. Междисциплинарных проектов и предлагается и поддерживается очень мало, если есть какие-то, то они скорее связаны с IT-технологиями, с базами данных, с электронными публикациями. Это определенный индикатор — куда направлены интересы. Если дают поддержку, то развитие есть, если не дают, то развития нет. Слова одно, а практика — другое.

А для Вас междисциплинарность в литературоведении — это что?

Литературоведение всегда было связано со смежными науками — лингвистикой, историей, философией, социологией, семиотикой, психологией. И векторы междисциплинарности в ходе исторического развития менялись. В одни эпохи было не обойтись без исторического детерминизма, в другие — без социологического (или вульгарно-социологического). Потом оказалось важным синхронизироваться с семиотикой и культурологией. Но векторы междисциплинарности задают, прежде всего, реальные потребности общества и культуры. Сейчас, на мой взгляд, это проблемы идентификации и идентичности, будь то отдельный субъект, группа или большое сообщество. И здесь есть целый спектр междисциплинарных подходов, где и литературный материал очень важен, и методология часто генетически восходит к литературоведению. Допустим, очень большое значение сейчас приобретают исследования, связанные с исторической памятью, в том числе в литературной форме. Популярная память — тоже востребованное направление для исследований. Проблема национального канона, тоже интересна не столько с точки зрения социологии литературы, сколько с точки зрения функционирования исторической памяти. Теория травмы — тоже активно разрабатываемое направление. И, конечно, это широкий спектр изучения проблем нациестроительства, мультикультурных тенденций, колониального наследия.

Виталий Сергеевич, в озвученных методологических аспектах текст не теряет свою уникальность и самодостаточность, становясь лишь иллюстрацией?

Совершенно не обязательно. Произведение вполне может сохранить свою уникальность даже рассмотренной в этих оптиках. Эти методы открывают новые смыслы, которые добавляются к уже известным и нисколько их не отменяют. Например, то что пушкинский «Кавказский пленник» — это байроническая романтическая поэма с ее сюжетом отчуждения, фрагментарностью и прочими приметами поэтики, нисколько не противоречит тому, что это еще и часть колониального сюжета покорения Кавказа. Но в то же самое время все эти методологии следует применять осторожно — ни одна из них не является универсальным ключом к пониманию смысла. Нужно избегать навязывания методологических ярлыков.

Упомянутые Вами теория травмы, теория памяти — это методологические подходы, связанные с зарубежной наукой. А как обстоят дела в нашем научном поле, связанном с выработкой новых научных методов — с метамышлением?

После М. М. Бахтина и Ю. М. Лотмана мощных методологических прорывов, новых явлений не было. Очевидно, что-то случилось, и теоретическая активность иссякла — не знаю, почему… Может быть, потому что эта лакуна закрывалась западными влияниями в 90-ые — в начале 2000-х. Стояла задача после изоляции переварить то, что ранее было недоступно. Не успеваем. Ну и, наверно, М. М. Бахтин — это наследник Серебряного века, а у Ю. М. Лотмана тоже есть предшественники — формальная школа. У следующего поколения теоретиков такого фундамента не оказалось. Хотя была точка новаций, но она угасла — это М. Л. Гаспаров с его количественными подходами. Хотя казалось сейчас самое плодотворное время — когда машинный анализ, алгоритмы, корпусные исследования очень востребованы. Допустим, пример, с моей аспиранткой Анной Семеновской, которая занимается темой «Русская провинция как концепт». О русской провинции кто только не писал — материал огромный. Для литературоведов общий облик провинции, как он предстает в литературе, уже определился. Мы попытались зайти к этой теме с точки зрения корпусного исследования, включающего статистические методы — когда интересует не каждый отдельный случай, а важны общая картина и динамика. Допустим, в такую-то эпоху такое-то количество обращений к этому образу и доминируют такие-то мотивы. И мы отслеживает эту динамику — по десятилетиям, по столетиям. И тут уникальное уходит на второй план, а типичное, отражающее массовое, окололитературное и культурное сознание, выходит на первый план. Но, к сожалению, рецензенты в журнале не оценили, отметив, что ничего нового такой подход не дает. А я думаю, что М. Л. Гаспаров оценил бы подобный подход. Можно предложить новый подход, но не факт, что это будет подхвачено…

В какую сторону сейчас направлен вектор научных исследований Вашей кафедры? Чем определяется этот выбор?

Главное — сохранение школы, того хорошего наследства, которое досталось. Сохранить, продолжить, развить. Жуковский, поэтика, русская классическая литература — все традиционные направления останутся. В какой форме — жизнь покажет…

Интервью провела и подготовила:
В. Ю. Баль

Оформление и редактура:
Е. П. Евсюков