04.06.2025

Беседа Екатерины Панасенко и Александры Глебовской

Alma Mater

— Вы окончили филологический факультет Ленинградского государственного университета. Университетские годы — это почти всегда и почти у всех важный период. Но кроме университета в Вашей жизни был еще семинар Эльги Львовны Линецкой при ленинградском Доме писателей. Что Вы считаете Вашей главной Alma Mater — университет или семинар?

— Я должна сказать, что и то, и другое. Когда я училась в Ленинградском государственном университете, там действительно была очень сильная филологическая школа. Я училась у Бориса Валентиновича Аверина, Александра Александровича Чемеева, Елены Михайловны Апенко, Юрия Витальевича Ковалёва — у филологов с большой буквы. Нас действительно учили очень хорошо. Выйдя из университета, мы неплохо изъяснялись языком Чарльза Диккенса, даже могли под Сомерсета Моэма закосить. А вот как выглядит современный английский язык, знали очень плохо. Я решила этот вопрос для себя: после университета я проработала три года гидом-переводчиком в тогда ещё существовавшем «Интуристе». Мне это очень сильно помогло, потому что живой язык с тех пор у меня в ручках. Но самым главным, конечно, для меня стало то, что мне удалось попасть в семинар Эльги Львовны Линецкой при Союзе писателей, тогда ещё ленинградском. И это была потрясающая переводческая школа, потому что так, как учила Эльга Львовна, наверное, не учил никто. Она учила одновременно очень мягко и очень строго. Она абсолютно не терпела халтуры и неуважения к тексту, но при этом всех нас, своих семинаристов, считала очень талантливыми людьми. Так что как переводчик я всё-таки состоялась у Эльги Львовны, а как литературовед — в университете.

— Эльга Львовна Линецкая — не только мастер, которого Вы выбрали для своего профессионального становления и роста, но и человек с биографией, в которой остались следы нашей драматичной истории XX века. Вам было около 20 лет, когда Вы столкнулись с ней как представителем поколения, которое было сформировано в другую культурную эпоху. Что значило для Вас тогда вступить в общение с ней как «уходящей натурой»?

— Начнем с того, что я была из семьи интеллигенции. Мама моя была врачом-педиатром, папа занимался нормальной физиологией, заведовал кафедрой в нашем педиатрическом институте. То есть у меня была довольно статусная семья. Но в нашей семье не было никакого самиздата, никакой запрещенки. Наверное, потому что мой папа делил литературу на классику и всякую фигню. Вся классика в форме нескольких книжных шкафов с младенчества была у меня в доступе. Имя Бродского, имена поэтов-символистов, имена поэтов эмиграции я слышала, конечно, в университете, но познакомилась я с ними уже у Эльги Львовны. У нее предсказуемо была феноменальная библиотека, к которой нам был открыт доступ. Все можно было брать и читать. Это была четвертая библиотека, собранная ее мужем, Емельяном Николаевичем Залесским. Первые три погибли, в частности, когда он был репрессирован. Это человек, который настолько был верен книге, настолько был верен слову, что продолжал собирать библиотеку, несмотря ни на что. То же отношение к литературе Эльга Львовна прививала и нам. В семинаре я прочитала Михаила Кузмина, Ирину Одоевцеву, Георгия Иванова, Иосифа Бродского и далее по тексту. Это был, правда, уже излёт советской системы. Мы говорим о самом конце 80-х годов, но мне все эти вещи открылись несколько раньше, чем моим сверстникам.

— Мастер – это всегда его ученики. Это форма его осуществления в настоящем и будущем. Не случайно говорят, что учитель отражается в своём ученике. Что значит для вас быть ученицей Эльги Львовны?

— Практически всё, что я делаю в переводе, чему я сейчас учу, — от Эльги Львовны. Но она никогда настолько не формализовала знания, насколько это делаю я. Видимо, приходится подлаживаться под менталитет другого поколения. У меня есть некоторые приемы и навыки, которые позволяют свести художественный перевод к алгоритмам. Я хочу сэкономить своим ученикам время и за полтора часа научить их тому, чему сама училась десять лет. Эльга Львовна никогда не выбирала таких простых путей. Она во время анализа учила невероятно тонкой работе с текстом. И вы знаете, до сих пор я сижу за столом, перевожу фразу, и у меня где-то в подкорке абсолютно неистребимо висит один вопрос: «А вот это Эльга Львовна бы одобрила или не одобрила?» Если я чувствую, что что-то может вызвать её недовольство, я сразу же останавливаюсь. Делаю по-другому.

— Было или есть между Вами и другими учениками Эльги Львовны общение? Какие это связи — личные или профессиональные?

— И такие, и такие. У нас в семинаре было, если я не ошибаюсь, восемь человек. Надо сказать, что почти все члены того семинара до сих пор продолжают работать в переводе. И у нас есть какая-то удивительная единонаправленность переводческих стратегий. Мы спустя 30 с лишним лет продолжаем пользоваться единой системой. Кто-то давно уже за пределами России, но мы продолжаем общаться. А двое моих соучеников — Сергей Анатольевич Степанов и Валерий Аронович Дымшиц — это те люди, с которыми я работаю буквально изо дня в день. Валерий Дымшиц создал в Петербурге совершенно изумительную школу перевода с идиша. Это язык, на котором говорили и продолжают говорить евреи восточноевропейской диаспоры. Он германский, и на нем существует совершенно обалденная литература. Валерий Дымшиц поставил перед собой задачу познакомить с ней русского читателя. Дальше было довольно смешно, потому что первая его попытка состояла в том, чтобы научить идишистов переводить. Он взял людей, знающих идиш, и попытался научить их художественному переводу. Я думаю, что на это ушло лет пять. Через пять лет стало понятно, что это так не работает. И тогда он взял переводчиков и стал учить их идишу. И вот эта стратегия, я должна Вам сказать, сработала совершенно блестяще. Нам удалось организовать двухгодичный курс обучения. Люди пришли с самыми разными бэкграундами. Мы все в едином порыве стали переводить с идиша. Да так и продолжаем переводить. Поскольку основными менторами были мы с Валерием, это проекция тех же идей и тех же представлений, которые были в семинаре Эльги Львовны. Так что всё продолжается. Всё едет по своей нужной дороге.

Советская школа перевода:

прошлое или наследие, которое необходимо реактуализировать?

— Время, в которое вы выбирали профессию переводчика и получали образование, было связано с советской школой перевода. Это сложный культурный проект, который придал литературному переводу статус культурного института. Он на разных этапах своего существования предлагал различные модели функционирования переводной литературы внутри советской системы, «стандарты качества» и стратегии вписывания переводческих принципов в идеологические требования эпохи. Что для Вас значит сопричастность этому культурному контексту? Ваше отношение к этой традиции в годы самоопределения, в 90-ые года, и сейчас.

— Для меня это прежде всего сопричастность золотому стандарту качества. Мы можем по-разному оценивать творчество, например, Чуковского и Маршака. Это могло быть сколь угодно далеко от оригинала, адаптировано под текущие реалии, но это всегда была прекрасная литература. Текст оригинала отложим в сторонку. Поразительно то качество, которое появлялось на выходе. Что бы мы ни говорили про переводы Маршака, это всегда прекрасные стихи. Эльга Львовна, в отличие от Маршака, была именно переводчиком, она никогда не была писателем. Это был её выбор. Она нас туго учила уважению к автору. «Господа, Маршаку можно, а вам нельзя». Понятия эквиритмичности и эквилинеарности в меня вбиты. Я при всём желании никогда не вставлю две лишних строки в стихотворение, как бы сильно мне этого ни хотелось, потому что мне физически станет плохо, голова отвалится. Не могу, потому что меня научили, в меня это впилили с самого начала.
И еще одна, мне кажется, важная вещь, связанная с советской школой перевода, которую я тоже люблю повторять — там была одна закавыка. Эти люди не умели производить некрасивых текстов. На самом деле некрасивые тексты-то бывают. Тексты бывают корявые, тексты бывают грубоватые, тексты бывают неотделанные специально. Это такой авторский приём. Эльга Львовна говорила, что своей величайшей творческой неудачей она считает перевод «Алой буквы» Натаниэля Готорна, но объясняла это тем, что делала эту работу, когда у неё тяжело болела мама. Став уже взрослым переводчиком, я открыла текст Эльги Львовны и текст Готорна, и поняла, в чём там загвоздка. У Готорна достаточно топорный текст. У него есть персонаж с примитивным мышлением и он квазинарратор. А Эльга Львовна так не могла. У неё всё очень красиво, у неё просто невероятно красиво. В этом смысле переводческая стратегия очень важна.
Я вот навсегда запомнила один удивительный случай. Есть такая изумительная книга Гертруды Стайн, которая называется «Автобиография Элис Би Токлас». Это феноменально смешная книжка на самом деле. Гертруда Стайн описывает замечательную парижскую тусовку глазами своей компаньонки, очень недалекой женщины. Существует два перевода, и их делали мои друзья – Вадим Михайлин и, к сожалению, уже покойная Ирина Нинова. Это два прекрасных профессиональных подхода. Два разных текста, они мне одинаково нравятся. Есть медиана, магистральный путь оригинала. Один переводчик пошел сюда на полшажка, а другой — туда на полшажка. Я бы, наверное, пошла вверх или вниз. У Вадима Михайлина вышло очень изысканно, хотя он умеет и анекдот рассказать, и матом хорошо ругается, как положено. Очень утончённая, очень одухотворённая Ирина, прошедшая школу Эльги Львовны, сделала текст американской домохозяйки. Произошла вот такая переводческая трансформация в обратную сторону. И потом уже я поняла, что для Ирины это был действительно очень важный шаг от ученичества к самостоятельности. Она сумела за пределами того, что дала ей Эльга Львовна и советская школа перевода, пойти дальше, к этой, я бы сказала, лапидарности. Это то, куда сейчас перевод идёт, потому что мы начинаем понимать, что если текст у Сэлинджера написан грубо, то его и по-русски писать надо грубо, а не так, как наш известный перевод. Они, видимо, органически не умели. Понимаете, для них литература была чем-то там в небесах. Даже «Кола Брюньон» в русском переводе тонкий, тоньше некуда. Вы бы оригинал посмотрели — это похабщина на похабщине.

— Получается, советская школа перевода — это не прошлое? Это наследие, которое нужно реставрировать, если не целиком, то какие-то отдельные стратегии?

— Стандарты перевода не стоят на месте. В XIX веке можно было перевести какой-нибудь стишок и так случайно пять-шесть строк к нему дописать. Вот тема меня за душу задела, так я её и разовью. И в общем никто особо не возражал. Я в молодости довольно много работала с переводами Бальмонта. Иногда у него получалось в точку. Верность духу, букве и даже количеству строф оригинала. А иногда его так несло. Мы сейчас, надеюсь, уже на той стадии, когда мы «шельмонтить» не будем. Но дальше остается главный вопрос: перевод — это о чем? Слово за слово не получится, оно так не работает. Надо искать какие-то медианные ситуации, как это вывести, как сделать, чтобы все состоялось. Моя задача, мой жизненный императив — чем больше я подготовлю людей, которым я смогу передать хотя бы основу этих принципов, тем лучше художественному переводу будет через сто лет. Мы не знаем, будет ли художественный перевод через сто лет. Может быть, у нас все будет искусственный интеллект делать. Но это не отменяет моей миссии. Я буду с настойчивостью бронетранспортера пилить по своей дороге.

Перевод длинною в жизнь

— Ваша переводческая биография очень насыщенна и разнообразна. Есть детская литература — произведения Майкла Бонда. Есть особый жанр комикса, существующий на стыке вербального и визуального, — книги Билла Уиллингхэма. Есть американская классика — Н. Готорн, Ф. Фицджеральд, Т. Драйзер. Есть научно-популярные лекции по литературе У. Эко. Это разнообразие — стихийно? Или это творческая стратегия — быть открытой новому — жанрам, стилям, темам, языкам?

— Наверное, да. Я по натуре человек крайне любопытный, и мне всегда интересно. Я из тех, кто, глядя на Эверест, задается вопросом, а чего он там стоит. Раз он там стоит, так мне на него влезть надо. Мне, конечно, было интересно в этой жизни попробовать всё. И я должна сказать, что начало моей творческой биографии некоторым образом к этому стимулировало. Я начинала в условиях, когда Россия вдруг открылась стихийно для любой литературы. Я пришла работать в издательство «Северо-Запад». Мне было, наверное, 22. Люди там собрались толковые, талантливые, понимающие, что они делают. Хотя, глядя с моей нынешней колокольни, можно только зажмуриться и втянуть голову в плечи от того, что мы там вытворяли. Одной из моих первых работ была редактура «Властелина колец». В целом, я попала на позицию траблшутера. Всё абсолютно неудобоваримое оказывалось ближе к ночи у нас дома, а к утру это надо было отдать на верстку. Вот отсюда, наверное, такая широта охвата. После этого мне уже не страшно ничего. Вот если скажут, что мне нужно перевести весь корпус Джона Донна и дедлайн завтра, я всю ночь буду переводить корпус Джона Донна. На самом деле такая шоковая подготовка работает. Я вообще из тех, кто верит в кулак, в адреналин. Эльга Львовна была бесконечно вежливым, тактичным человеком, но кулак у нее был вот такой. Она могла так припечатать, что ты потом неделю ходил, у тебя уши горели, потому что ты сделал глупость, не дотянул, позволил себе какую-то халяву. В университете мне максимальное количество знаний по английскому языку дала преподавательница Лидия Лукинична Иванова. Она, глядя на какого-нибудь одного из редких студентов нашей группы, говорила: «Милый мальчик, ну Вы что-нибудь родите наконец или нет»? Нажим был страшный, прессинг был страшный. Кто-то из милых мальчиков и девочек убегал из аудитории в слезах, а собиралась и как-то, значит, что-то рожала по мере сил.

— Вернёмся к комиксам. В чём специфика перевода этого жанра?

— Я на самом деле перевела только один комикс, но зато очень большой –150 выпусков. Это «Fables», по-русски «Сказки». Когда вышла первая книга и появились первые отзывы в интернете, это был, пожалуй, единственный период моей жизни, когда я вечером, идя по тёмной улице, опасливо оглядывалась, потому что всё время боялась, что кто-нибудь мне даст по голове. Вот такие были отзывы. До меня довольно постепенно доходило, что нужно переводить комикс не для себя, а для фандома. Фанатов надо уважать, фанатов надо любить, с фанатами надо считаться. Для них комикс — это что-то родное, внутри трепещущее, поэтому вот этого персонажа надо звать так и говорить он должен так. Этому я научилась, но не сразу. В комиксе важно также единство картинки и слова. Самое главное в комиксах — диалог. Комикс не живет, если вы запороли диалог. В этом смысле мне отчасти повезло, потому что я всю сознательную жизнь между делом занималась аудиовизуальным переводом, переводила кино. Понимаю, что это офигенная школа. Посоветовала бы любому переводчику, стиснув зубы, через это пройти. Это набивание руки на диалог. Научишься переводить диалог, и ты можешь переводить все. Ты можешь переводить АВП  (*аудиовизуальный перевод), ты можешь переводить комикс, ты можешь переводить жанровую литературу.

— Можете привести пример лучшего для Вас перевода фильма?

— Меня очень сильно зацепил перевод первой и второй части «Людей в черном». Это настолько качественно сделанная работа, которая передала стилистику фильма, передала все шутки. Очень тонко сделанная работа.

— Какие трудности случаются при переводе детской литературы?

— Ты должен чётко представить свою аудиторию, то есть понять, как говорит пяти-, шести-, десяти-, одиннадцатилетний человек, что у него в голове есть, чего у него в голове нет, что он понимает, а что он не понимает. Я сейчас нахожусь в ужасном подвешенном состоянии, потому что моя целевая аудитория «гикнулась». Деточке моей 29 лет, он уже не тянет на детскую литературу, внуков пока не предвидится. Когда сын был младше, это был невероятный ресурс. Это мне очень много чего дало, потому что я слушала не только его, но и его окружение. Я что-то им читала из своих переводов и видела, как они реагируют. Перевод детской литературы —  это одна из тех историй, где у тебя постоянно должны быть открыты уши, и ты должен понимать, что твои читатели слышат, что не слышат. Я должна сказать, что сейчас довольно много перевожу young adult, и мне очень тяжело, потому что я все время не понимаю, как вы, господа студенты, ещё говорите, а как уже не говорите. Вот родители как называются? Предками они были в моём поколении. У нас ещё говорили: «У тебя шнурки в стакане?» Это значит: «Родители у тебя дома?» В поколении моего сына говорили исключительно родаки. Все говорят по-разному. Я уж не говорю о том, что  постоянно путаюсь в «подкастах», «хайпе», «рилсах» и «кружочках». Это должно быть у переводчика в руках. А я теряю свою аудиторию, я же не пойду к своим подружкам и не спрошу, как они говорят — «рилс» или «кружочек». Они скажут, что это гадость какая-то. А мне всё равно надо знать.

— Можете ли Вы проследить на себя  влияние авторов, которых Вы переводили? Может быть, есть любимый литературный период или любимый автор?

— Мой любимый литературный период — это вторая половина XIX века. Каждое возвращение к этим авторам — для меня счастье. Я переводила Олкотт, Шарлотту Бронте, Элизабет Гаскелл. Сейчас перевожу Джейн Остин, и, вы знаете, мне там всё понятно — и фактура, и течение текста. Вот там у меня вопросов не возникает. Эти безумно длинные предложения, эти безумно витиеватые вещи мне как раз даются проще. А кроме того, все эти авторы были невероятными мастерами. Будучи самоучками, они делали невероятно профессиональные тексты, как будто все прямиком с дорогих курсов по creative writing вылезли. Есть один автор, который по-прежнему для меня остается красивой занозой в сознании, — это Артур Конан Дойл. Шерлок Холмс — это моя первая литературная любовь, такая длинная, красивая и навсегда. Когда мне было 12 лет, я думала, что какие-то мечты у меня в этой жизни сбудутся. Может быть, на Луну слетаю. Я перевела про Шерлока Холмса довольно много. Это состоялось, это сбылось. Конан Дойл — великолепный писатель, очень сильный, очень мастеровитый, формально простой, но тоже требует определенного подхода.

— Получается, Ваша переводческая мечта уже сбылась?

— Да, основная сбылась.

— А может быть, появилась новая?

— Это не столько мечта, сколько долг перед мирозданием и долг перед любимым коллегой. У Владимира Набокова есть роман «Pale Fire». Существует два варианта перевода на русский язык — «Бледный огонь» и «Бледное пламя». Вариант «Бледный огонь» предложила жена Набокова Вера Евсеевна. Роман начинается с поэмы в 999 строк, написанной якобы американским писателем Джоном Шейдом. Много вопросов об авторстве, много вопросов о том, кто такой Джон Шейд. Это такой многоступенчатый литературный детектив. На первый взгляд, это классическая американская поэма. Вера Евсеевна перевела ее прозой. Но еще в девяностые годы мой близкий друг и замечательный переводчик, лучший переводчик Набокова, на мой взгляд, Сергей Борисович Ильин, перевёл «Бледное пламя». И всё там было хорошо, за исключением того, что размер и рифма гуляли. Я, тогда ещё очень молодая и бодрая, села и всё это переделала, как могла. Сейчас я на это смотрю и понимаю, что надо переделывать ещё раз, причем зная, что это никогда не будет опубликовано. Сергея Борисовича уже нет, к сожалению, а долг перед ним и перед собой остался — поправить то, что молодая и безрукая давно натворила. Сделаем когда-нибудь, если не помрем.

Тонкости перевода

— А есть ли работа, за которую Вы бы никогда не взялись, и с чем это может быть связано — боязнью темы, глубиной, объемом?

— Я достаточно внимательно просматриваю тексты на предмет того, чтобы там не издевались над животными. Недавно я переводила книгу, где барсука убивают. Если бы знала заранее, может, отказалась бы от проекта. Я просто физически не могу. Я это перевожу, вырывая из себя душу, и потом даже не могу перечитать толком и отредактировать. У всех, видимо, есть какие-то личностные особенности. В молодости я перевела книгу Ричарда Адамса «Чумные псы» про про двух собак, которые убегают из научного центра, где проводят эксперименты над животными. В молодости, видимо, крепче была, справилась. С точки зрения стилистики, наверное, тоже какие-то красные линии у меня есть, но если надо переводить Шекспира, то давайте сейчас сядем, попробуем. Глядишь, что-нибудь и получится.

— А какая из ваших работ была самой сложной для Вас? И с чем это было связано —  со смысловой наполненностью или со сложностью стиля автора?

— Это вот хороший вопрос. Видите, как я задумалась. Мне очень трудно вычленить один текст, который был бы для меня особенно сложным, потому что в каждом тексте, безусловно, возникают свои проблемы. Я довольно невыгорающий человек. Пытаюсь сейчас припомнить, как тащу себя утром к столу и говорю: «Ой, сейчас опять туда приду, а в компьютере эта сволочь сидит». Как-то я такого даже не припомню. Точечные затыки, точечные проблемы, безусловно, возникают. Они всегда есть. Это повседневность. Но не могу сказать, что какой-то текст меня бы в себя уволок, и мне бы там было очень тяжело. Если бы я углубилась мыслями в свою бурную молодость, наверное, что-то я бы вспомнила. И я, разумеется, как и Эльга Львовна, готова признать, что у меня есть переводческие удачи и неудачи. Сейчас, конечно, у меня еще есть возможность выбирать. Это тоже приятно. Когда я заканчиваю для издательства работу, мне, как правило, присылают 3−4 книжки на выбор. Если мне что-то нравится меньше, я уже могу себе позволить роскошь отказаться. Но я, в общем, к тексту всё-таки подхожу довольно аналитически. Пока я над ним работаю, я его люблю. И пока я над ним работаю —  он на меня работает. Переводчики всё-таки играют черными. Мы идем за чужим замыслом.

— Среди языков, с которых вы переводите, есть как распространенные языки — английский и французский, так и маленький язык — идиш. Чем он вас так привлек? Есть же и другие маленькие языки — японский, датский, норвежский, где переводческая ниша еще тоже не заполнена.

— Так вот, понимаете, приключилось. Валерий Дымшиц поймал за хвост и сказал: «Так, немедленно построилась, выучила идиш и пошла с него переводить». На самом деле, я невероятно благодарна судьбе за то, что так произошло, при том, что я до сих пор идиш знаю, как мне кажется, достаточно плохо. При своей внешней простоте его донизу не прокопаешь, там какие-то немыслимые глубины. Чтобы все прокопать, надо свободно читать Библию на древнееврейском. Это не мой случай совершенно. Когда я вижу какую-нибудь древнееврейскую фразу, я могу только заорать дурным голосом, но зато я знаю, к кому бежать. Кстати, полезная наука для переводчика — знать, куда бежать. Но для меня это, действительно, огромный подарок судьбы, потому что это невероятная литература. Это язык, который одним скачком прилетел из Средневековья в модернизм. Начиная с середины XIX века, идиш встал на одну линию с самыми передовыми литературами мира. Особенно это касается поэзии.  Ицик Мангер, Зише Ландау, Мани Лейб, Халперн — это действительно потрясающая поэзия. К этому прикоснуться, с этим поработать было невероятным счастьем. Вот уже, можно сказать, на выходе у нас еще один совершенно обалденный проект — переводы современных поэтов, пишущих на идише. Существует расхожее мнение, что никакого идиша уже нет, был Холокост, и вместе с восточноевропейской еврейской диаспорой погиб и ее язык. Это не так. Диаспора всё-таки выжила в Израиле, в Америке, в Европе, в России. Есть хасиды, ортодоксальные евреи, которые продолжают говорить на идише, их примерно два миллиона. И есть люди, которые от рождения говорят на идише и пишут на нём стихи, очень, надо сказать, красивые.


— Если к Вам сейчас придут и скажут: «Вы можете перевести любого автора, с любого языка, которого вы еще не знаете, можете специально для этого выучить его». Какой это будет автор?

— Не так давно с помощью коллег я познакомилась с такой народностью, как тлингиты. Мне сказали, что у них такая самобытная поэзия, ради которой стоит выучить их язык. Поэтому именно этот язык я бы и выбрала. Достойные стихи, иногда просто великолепные.

 — А Вы когда-нибудь переводили диалектный текст?

— Довольно часто это приходится делать. В идише приходится всегда работать с диалектами, потому что там все — диалекты. В английском романе часто заводится персонаж, который говорит на диалекте, тогда нам необходимо в это углубиться. В таких случая приходится ломать голову и придумывать.  Потому что в английском есть разработанная графика для того, чтобы показать определенный диалект. В русском языке такого нет.

— А умение переводить тексты — это талант мимикрии или техника, отработанная годами?

— И то, и то. Но слово «мимикрия» Вы, по-моему, употребили совершенно правильно, потому что, конечно, для меня переводчик — это бесконечная пластичность. Ты умеешь выливаться в любую форму, почти как актёр. Ты всё равно играешь по чужим правилам. Если ты умеешь играть по чужим правилам, тогда ты сыграешь. Если ты всё-таки очень яркая творческая личность и твой собственный стиль, твой собственный императив лезет поперёд всего — это большое счастье, но это не про перевод. Это другая история.

— А как не вступать в конфликт с талантом автора? Как не начать перетягивать на себя одеяло, ведь очень тяжело постоянно оставаться в тени, вживаться в другого человека, в его голос?

— Любить автора. Уважать автора. Один из важнейших пунктов для начинающих переводчиков — это уважение к автору. Ты не имеешь права на творчество, ты имеешь право на трансформацию, ты имеешь право на транскреацию, но дух и букву оригинала ты должен сохранить. А уж как ты это будешь делать в каждом конкретном случае — это уже твоя собственная профессиональная проблема.

— Если мы говорим о переводе поэзии, насколько переводчику важно владеть поэтическим видением?

— Я думаю, что примерно все переводчики поэзии в молодости писали стихи, просто потому что если у тебя ритмический дискурс внутри есть, то он в молодости из тебя попрёт. Я совершенно не исключение. Научить каждого человека переводить стихи невозможно, потому что, конечно, должно быть чувство ритма и рифмы. Но у стихов есть свой алгоритм. И простые стихи по этому алгоритму вполне переводятся. Уолт Уитмен или Эмили Дикинсон, конечно, другая история.

— И, всё-таки, перевод — это занятие элитарное, или ему может научиться каждый?

— Очень хороший вопрос. Мне кажется, достаточно много литературы, где, в общем, есть довольно незамысловатый алгоритм, и можно ему следовать. Я самой себе и тем кого учу, всегда говорю одну вещь — можно научить всему, кроме чувства ритма. Если человек не слышит ритм, что с этим делать, я не знаю. Когда текст у него скрежещет и громыхает или несётся тройкой вскач, когда он должен рубиться на кусочки, это, по-моему, не поправишь. А всему остальному научим.

— Когда последний раз Вы делали тестовое задание перед переводом?

 — Я работаю на такое издательство, авторы которого обычно знают русский язык. Поэтому там просят тестовое задание, и автор сам читает его. Если ему не понравилось — ну и хорошо, что ему не понравилось на этих двух страницах, а не в полном переводе.

«Легкости» перевода

— Сейчас активно развиваются электронные переводчики, чаты GPT, которые могут помочь сделать подстрочник. Можно ли начинать работать с переводом художественных произведений, имея средний уровень исходного языка, но отличное знание языка перевода? Или же нужно отложить желание переводить литературу и сначала выучить иностранный язык до свободного уровня владения?

— Здесь ответ двойственный. Мне кажется, если человек хорошо владеет инструментами перевода и родным языком, для него не очень глубокое знание языка, с которого он переводит, будет скорее небольшой технической трудностью, потому что ему придется постоянно смотреть в словарь. Если очень-очень много времени посвящать тому, чтобы полазить по словарю, можно случайно умереть с голоду.
Я этим летом переводила с французского языка роман Сержа Жонкура, который по-русски называется «Тепло человеческое». У меня французский второй, но дело в том, что этот текст оказался таким, что там увязали все, включая носителей. Я с ним бесконечно долго возилась, потому что не вылазила из словаря. Там была куча слов, которые я видела впервые. Но, тем не менее, я понимала, как это структурировать по-русски, потому что я умею переводить.
Чат GPT похитрее Google-переводчика, он неплохо справляется на уровне фразы, и у него так все гладенько-гладенько, убедительно-убедительно. Но, конечно, внутренних подтекстов и внутренних взаимосвязей он пока выкапывать не умеет. Может быть, через годик и научится. Говорят, он такой умный и обучаемый. Он способный. Пока ни Google, ни DeepL, ни GPT на моей памяти ничего особо толкового не выдавали. И, когда человек делает перевод, например, с помощью DeepL, а потом пытается его поправить, это всегда видно. И это всегда, к сожалению, печально.
Мне недавно пришлось править Google-перевод на английском. Вы знаете, я бы с нуля перевела, конечно, быстрее, а главное, лучше, потому что здесь появляются вменённые ошибки. Когда у тебя, как у редактора, глаз замыливается, ты их уже не видишь. Но они все равно никуда не деваются. Опять же, я не говорю, что так будет всегда. Мы вообще-то живем в динамично развивающемся цифровом обществе. Говорят, ИИ уже пишет романы. Но пока, как мне кажется, его способность еще не дошла до той точки, когда она может сравниться с творческим мышлением.

— А какие-то инструменты Вы все-таки внедрили в свою работу?

 — Знаете, до сих пор я не использую что-то такое прорывное. Понятное дело, использую различные словари, некоторые из которых только в интернете. Использую что-то для понимания контекста произведения, чтобы понимать, о чем переводить. А в остальном, все по-старому: два окошка с оригиналом и переводом, как это было и 20 лет назад.

 — В связи с внедрением нейросетей издательства сокращают сроки, которые дают на перевод?

— Я работаю быстро сама по себе, в частности, еще и потому, что мне надо на это жить. Поэтому обычно издательству не приходится меня подгонять. Даже когда у меня много дел и я назначаю долгий для себя срок — четыре  месяца, издательства удивленно говорят: «О, так быстро?». Издательство здесь тоже зависит от сторонних договоров, которые надо выполнить, отсюда и возникают все эти сжатые сроки. Для переводчика сейчас — очень важно соблюдать сроки — это создаст для тебя особенную репутацию, которая ценится на рынке.

— Сколько вам надо переводить в день, чтобы укладываться в сроки?

 — Недавно в нашем чате переводчиков обсуждали, сколько необходимо переводить в месяц. Здесь все отталкивается от обычной математики. Мы пришли к выводу, что нужно переводить от 5 авторских листов, чтобы хоть как-то прожить на переводах. У меня в среднем выходит от 15 авторских листов в месяц. Хоть убей, но мне нужно их перевести. Поэтому у меня редко бывают выходные.

Выходные переводчика

— Как часто при таком плотном графике Вы можете позволить себе почитать книгу?  

— Преступно мало. На самом деле это меня страшно мучает. Потому что даже в выходные моя стопка книг для чтения только растет. Пытаюсь выкроить выгадать время на чтение, но не всегда получается. Сейчас летела в Томск, и на полпути у меня начал садиться аккумулятор в компьютере. Подумала, наконец, отдохну. Оказалось, что розетка в этом самолете все-таки есть.

— До чего последнего добрались из своей стопки?

— Последнее до чего я добралась — это роман Артура Переса-Реверта, которого я очень люблю. Он называется «Последнее дело Холмса». Для меня книга оказалась знаковой, но единственное, что не понравилось — это используемый перевод Канона. Азбука использовала свой же перевод Шерлока, а не классический. Поэтому читателя, который давно читал Шерлока — это немного отвлекает. 

Александра Глебовская — переводчик прозы и поэзии, редактор. Ученица Эльги Львовны Линецкой. Член Союза писателей Санкт-Петербурга.