7.05.2025

Дара: Мне кажется, что без памяти нет идентичности. Личность человека не складывается без комплекса воспоминаний и переживаний. Например, этому посвящен роман Е. Водолазкина «Авиатор» (2016). Общество работает отчасти по тем же принципам, что и каждый человек – соответственно, для коллективной идентичности точно так же нужна память. Особенно остро вопрос о коллективной исторической памяти встал в нашей стране после распада Советского Союза. Необходимость найти почву под ногами – не только для каждого отдельно взятого человека, но и для общества в целом – одна из нерешенных задач нашего общества.

Екатерина: Алейда Ассман связывает мемориальный бум с тем, что в конце 90-х – начале 2000-х уходит из жизни то поколение, которое было живым свидетелем трагических событий XX века и оставило свой опыт переживания и осмысления их в разных формах памяти. Встает вопрос о том, как эту память передавать, как ее оформлять? Как ее сделать достоянием общественности? Параллельно с этим ускоряется технический прогресс, активно развивается интернет – то есть мы стали хранить, помнить в принципе все. Меняется сама мемориальная культура.

Олег: В современном литературном процессе можно наблюдать, как авторы, принадлежащие разным поколениям, обращаются к теме исторического прошлого XX века. Эта тенденция поддерживается институтом литературных премий. Если посмотреть на лауреатов и номинантов крупных российских премий – таких, как «Большая книга», «Русский Букер», «Ясная Поляна» и так далее, – мы увидим, что тематически романы-победители близки друг к другу. Просто перечислю: «Дети мои» Г. Яхиной, «Рай земной» Е. Абдуллаева, «Обитель» З. Прилепина, «Возвращение в Египет» В. Шарова, «Авиатор» и «Чагин» Е. Водолазкина, «Памяти памяти» М. Степановой и т.д. Как мы видим, это верное свидетельство интереса к проблеме памяти и историям предшествующих поколений. В центре нашего сегодняшнего разговора романы, которые также затрагивают эти темы – «Ложится мгла на старые ступени» Александра Чудакова, «Царство Агамемнона» Владимира Шарова и «Дар речи» Юрия Буйды.

«Мемориальный бум», который начался в 1970–1980-х годах в контексте европейской гуманитарной мысли как реакция на необходимость осмысления и переосмысления трагического опыта истории XX века, до сих пор продолжается. Memory studies, научное направление, посвященное изучению форм и способов формирования и функционирования коллективной памяти, до сих пор не потеряло своей актуальности. Более того, «мемориальный бум» распространился на рубеже XX-XXI веков и в пространстве нашей отечественной культуры. В чем причина этого неутихающего интереса к прошлому?

Вялов Олег — студент 5 курса специальности «Литературное творчество» Филологического факультета НИ ТГУ

Панасенко Екатерина — студентка 5 курса специальности «Литературное творчество» Филологического факультета НИ ТГУ

Боровкова Дарья — студентка 5 курса специальности «Литературное творчество» Филологического факультета НИ ТГУ

Олег: В центре сюжетной ситуации романа «Дар речи» Ю. Буйды молодой человек Илья Б. Шрамм в конце 1980-х внезапно обретает отца, телеведущего Шкуратова, связанного с советской элитой, в которую входили и творческая интеллигенция, и органы государственной безопасности. Эта история обретения отца становится проекцией на неожиданное обретение исторического прошлого поколением, родившимся в конце 60-х – начале 70-х. Ему и предстоит разобраться с обнаруженными в шкафу скелетами. Сюжет «Царства Агамемнона» В. Шарова разворачивается вокруг истории Глеба, изучающего архивы ФСБ и пытающегося подготовить трехтомник трудов философа Николая Жестовского. Как-то случайно он и сам становится участником чужих судеб – встречает дочь Жестовского (она называет себя Электрой), которая фактически делает его наследником собственного прошлого. Обращаясь к историко-религиозной концепции Жестовского о XX веке, Глеб пытается проверить ее объяснительную силу. Главный герой романа «Ложится мгла на старые ступени» А. Чудакова – Антон – возвращается в родной город, Чебачинск, бывший когда-то местом ссылки разных социальных групп. Через рассказы старших поколений исторические реалии вторгаются в субъективное бытие героя и разрушают его представления о «потерянном рае» детства.

Дара: Если говорить о советском периоде, то идеологически «замалчивание» было заложено в самом политическом строе. Только с приходом Хрущева начинается развенчание культа личности. В «Ложится мгла на старые ступени» Антон встречает ровесников, которые все еще искренне верят в советскую пропаганду и не могут примириться с тем, что многое из этого не соответствует действительности. Но появление новой информации, в том числе выход документов из-под грифа «секретно», возвращение людей из ссылок, лагерей и т.д. создает информационный пузырь, и он нарастает, и в определённый момент замалчивать становится невозможно, потому что соотношение людей, которые живут «тихо-мирно», и людей, на которых это как-то повлияло, становится очень шатким. В принципе, это соотношение сторон отражается в образах Левой и Правой жизни в романе Буйды – двух частей одного дачного поселка. В одной стороне живут Шкуратовы, «палачи» и элита, их не очень волнует участь пострадавших от репрессивного аппарата, в другой же – люди, как раз и попавшие в жернова этого века. И люди, которых травматичные события затронули непосредственно, просто своим существованием в обществе начинают раскачивать это хрупкое равновесие, и тогда другие начинают задумываться и понимать – если покопаться, что-то да всплывет. Эти вопросы нарастают, и чем больше информации всплывает, тем больше вопросов возникает.

Екатерина: В «Даре речи» Буйды проблема заключается в намеренном «замалчивании» как раз политического характера. Марго и Виссарион, дед и бабушка Дидима, относились к лагерю «палачей». Она делала доносы, он расстреливал заключенных. Чтобы скрыть свою вину и вину мужа-чекиста, Марго присвоила себе любовную переписку Немиловых-Шаро, пострадавших от репрессивного аппарата, то есть украла святыню, чужое прошлое. Шкуратов-старший догадывался о происхождении этих писем, но не передал правду следующему поколению, поэтому для Дидима, его сына, украденная переписка так и осталась палладиумом и идеалом любви. Процесс наследования семейной памяти прервался в результате намеренного «замалчивания». Даже когда в интернет были выложены сканы документов, подтверждающих виновность Виссариона в убийстве (подпись под отчетом о расстрелянных), Дидим не решился это оспаривать. То есть страх перед травматичным прошлым семьи передается от одного поколения Шкуратовых к другому.

Олег: Илья Шрамм, главный герой романа Буйды, тоже решил замолчать травматичное прошлое. Он не рассказал Шаше о том, чьей жертвой стала ее прабабушка, Немилова-Шаро, и кому принадлежали письма на самом деле. Несмотря на то, что Шаша была наследницей этой памяти, она ничего не узнала, потому что Шрамм решил даровать ей «спасительное незнание».

Екатерина: Получается, что герой, оказавшись в семье Шкуратовых, унаследовал свойственный им способ взаимодействия с травматичной памятью – «замалчивание», но не политическое, а, скорее, психологическое. По его мнению, в определенных обстоятельствах оно может оказаться спасительным.

Дара: Но – это версия, которую выдвигает герой или автор? Есть ощущение, что автор самоустранился, потому что очень сложно взять ответственность за решение этого парадокса.

Олег: А что и как наследует герои А. Чудакова?

Екатерина: В романе А. Чудакова представлены разные поколения – от поколения, родившегося в конце XIX века, до поколения, родившегося уже в конце XX века. Все они по-разному взаимодействуют с памятью. Например, эпоха XIX века обретает для Антона значимость через рассказы деда – это непосредственный живой контакт с опытом человека другого времени. А вот для родителей Антона, которые столкнулись с катаклизмами XX века, познания Леонида Саввина в области биологии и химии являются исключительно средством для выживания. Они не становятся тем поколением, которое передает этот жизненный опыт дальше, поэтому для сверстников Антона то самое мировоззрение человека XIX века окончательно утрачивает свою ценность. В этом смысле Антон скорее исключение.

Процесс наследования ценностей прерывается в связи с тем, что у поколений разные интерпретации, например, исторических событий – отец Антона, несмотря на свое сдержанное отношение к советской власти, незамедлительно записывается в добровольцы, в то время как дед, Леонид Львович, говорит, что «умирать за эту власть» – по меньшей мере опрометчиво. Понятия «родина» и «власть» расходятся. Антон наследует родительскую терпимость по отношению к государственному строю и принимает советскую эпоху, даже несмотря на авторитетную оценку своего деда.

Есть в романе и откровенно тупиковая ветвь наследования памяти. Например, дядя Леня, ветеран, носитель героического прошлого – молчаливая фигура. Это человек с глубокой травмой, который не может и не хочет рассказывать о прошлом. И хотя источник исторической правды находится дома, тема войны там табуирована. Антон только один раз видел, как дядя Леня заплакал, вспоминая погибших ребят.

Олег: Мне кажется, это связано с тем, что только человек, который непосредственно не был травмирован, может осмыслить прошлое. Дядя Леня – участник войны, и близость травматичных событий сковывает его. В силу того, что представления Антона о войне формируются не через субъективный опыт близкого человека, а через пропагандистскую литературу того времени – им война воспринимается, прежде всего, через страх несоответствия мужественным подросткам-партизанам. То есть память о войне доходит до него уже в деформированном виде – Антон интерпретирует образы-агитки, не соответствующие реальности. И это опять результат «замалчивания» – с одной стороны, политического, с другой, психологического, на уровне конкретной личности.

Екатерина: Не только «замалчивания» и боязни стать наследником памяти о травме, но и невозможности передать все полностью, в мельчайших деталях. Можно передать следующим поколениям сухой остаток, потому что потомки уже не сохранят той эмоциональности и всех тех чувств, которые сам человек вкладывал в свои рассказы. Даже Антон, человек с феноменальной детской памятью, который интересовался прошлым и запоминал истории своих близких, не в силах передать все в подробностях. У дочки Антона, например, уже нет интереса к советскому прошлому, хоть оно и является для неё «экзотическим». Её не интересует то, что вызывало трепет у Антона, у неё нет того любопытства. То есть каждое последующее поколение не может полностью впитать опыт предыдущего, поэтому огромные пласты памяти естественным образом отваливаются.

Олег: В «Царстве Агамемнона» главный герой, Глеб, становится невольным свидетелем истории чужой семьи и остается единственным наследником памяти Галины о ее отце Николае Жестовском. По сути, Глеб, как герой-помощник, нужен и самой Галине, которая считает себя Электрой, и ее сыну Кожняку. Последний же находится в режиме самосбережения. Он, с одной стороны, хочет пролить свет на события прошлого, но боится правды, оттого занимает позицию непричастности. После его смерти Глеб, как посредник, теряет доступ к архивам и вынужден прекратить работу над трехтомником. То есть наследование памяти прерывается в том числе из-за вторжения внешних обстоятельств.

Дара: Я полагаю, что выбор склоняется к мифу. Только в романе Шарова, на уровне героя, он положительный и оправдательный, а в романе Чудакова происходит столкновение советского воспитания и точки зрения деда, поэтому оправдания XX века не выходит. Способ работы с памятью у Антона («Ложится мгла…») и Галины-Электры («Царство Агамемнона»), попытка понять свою идентичность становится просто воспроизведением того, что им передали. Например, Галина полностью становится копией своего отца. Она старается передать всё дословно, запомнить миф и воспроизвести его достаточно точно, чтобы оправдание, которое она нашла для времени и для отца, было передано – как царство, которое передается по наследству. Она устраняется от ответственности, становясь человеком-цитатой. Антон тоже пытается стать сосудом для памяти деда. Для него память деда и его личность – нечто ценное, что могло бы если не «спасти мир», то как-то преобразовать его созидательно.

Екатерина: Мне кажется, что память – это колебание между историей и мифом. Миф выполняет терапевтическую функцию, гармонизирует бытие человека, в то время как история не стремится к этому эффекту, а наоборот, показывает действительное положение дел, даже если оно кровожадное и беспощадное по отношению к человеку. В романе Чудакова за крушением мифа о Чебачинске следует экзистенциальный кризис Антона. За «сахарными» главами, где каждый герой нашел своё дело и место в мире, следует глава «И все они умерли», венчающая роман. Рушится идиллия Антона, появляется страх смерти, жалость ко всем умершим. Миф о земле обетованной вытесняется историей.

Если смотреть роман Шарова – там на всех уровнях романа с историей соседствует миф. Все персонажи играют свои мифологические роли: Жестовский – Агамемнон, Галина – Электра, жена Жестовского, «якутка» – Клитемнестра.

Олег: В «Царстве Агамемнона» заострено внимание на соотношении мифологического и исторического. В концепции романа изначально человечество жило в логике креативного и эсхатологического мифа, то есть мир рождался и умирал. Добро и зло воспринимались как антиномии и взаимодействовали между собой. Линейное время – то есть царство Антихриста, – наступило в романе как следствие зла, накопленного за всю историю человечества, а не изначально заложенного в онтологии мира.
Для героев Шарова миф – механизм познания истории. Именно миф у Жестовского становится формой осмысления исторических реалий XX века. Это «жажда» мифа, попытка гармонизации новой пугающей современности.

Дара: Мне кажется знаковым для нашей темы сам роман «Царство Агамемнона» – я имею в виду «текст в тексте», роман Жестовского как персонажа Шарова. Никто не знает, существует ли этот текст на самом деле, но все герои, даже наши современники, его ищут. Это попытка найти, как говорил сам Жестовский, ту самую «новую литургику», которая объяснила бы вообще всё. То есть мы ищем некий сакральный текст, который объяснил бы нам мироздание, но нет никаких гарантий, что этот текст вообще существует на самом деле, есть только его иллюзорное присутствие.

И это Жестовский начинает творить автомиф и миф о собственном тексте – что это текст, который действительно способен объяснить реальность, дать ей единственно верную интерпретацию и произвести в людях определенную духовную работу. Эта концепция заставляет людей поверить в то, что их смерть не будет напрасной.

Мне кажется, миф здесь играет ключевую роль. Но, опять же, он эфемерен, например, для Глеба, который так и не увидел сам текст романа.

Олег: «Новая литургика», изложенная в романе Жестовского «Царство Агамемнона», это же, по сути, форма самооправдания и оправдания «царства Сатаны» вообще, если мы будем выражаться словами самого Жестовского. Эта идея превращает государственный аппарат насилия в божественного наместника – справедливого, мудрого судью.

У Буйды в «Даре речи» несколько иначе – Шкуратовы мифологизируют переписку своих родственников и наделяют ее высоким духовным и эстетическим значением, превращают в своеобразную святыню, в то время как сама переписка – вещь достаточно похабная. Тем не менее миф о возвышенных бабушке и дедушке и об их любви живёт в семье Шкуратовых, и Дидим продолжает верить в ценность этой переписки.

Екатерина: Получается, для «героев-наследников» миф – это наиболее органичная форма осмысления и передачи памяти о XX веке. В основном, они усваивают «правила игры» и сохраняют наследуемый миф в изначальном виде – Шрамм перенимает от Шкуратовых стратегию «замалчивания», Глеб скрупулезно записывает слова Электры. Разрушаются лишь мифологемы Антона – в своем времени он утрачивает и идиллический Чебачинск, и детские представления о кумире, деде Леониде Саввине, сломленном движением истории и времени.