24.02.2025

Некоторое время назад я ходила на спектакль в ТЮЗе, увидела попавшуюся в ленте новость – в Томск приезжает актер из Москвы. Один! Театр одного актера? Моноспектакль? Как оказалось, кое-что сложнее и многослойнее. Билет я купила вслепую, так уж бывает иногда. Я знала, что постановка называется «Палач» и видела афишу с портретной фотографией сильно загримированного мужчины. Сейчас я пишу и понимаю, что впечатление осталось таким сильным, что я снова в атмосфере того дня, той тревожности и ожидания на грани страха, вначале уж точно, по-настоящему заставляющего все существо напрячься и держать в голове – что будет дальше? Зрелище, выходящие за рамки традиционного театра, рвущее его границы.

Когда я пришла на спектакль, точнее вошла в здание ТЮЗа и сдала пуховик в гардероб, он уже «начался» в фойе театра плавно нарастающей мелодией. Мне стало не по себе – слово мелодия вряд ли здесь подошло, скорее, звуки, что могли бы доноситься из леса или подвалов томских деревяшек. Музыкальное действо, все больше нарастающее и вселяющее беспомощность продолжало звучать. К нему присоединялись внезапные вскрики и завывания, резкие, сбивающие с толку. Я смотрела на лица вокруг себя: «мы точно пришли в нужное место?». Во мне нарастала тревожность и при этом создало среди толпы уже очерченную рамками атмосферу – будет что-то таинственное и, несомненно, жутковатое.

Из ниоткуда вышел человек, и мы (толпа, что стояло по периметру фойе) замерли. Он начал двигаться, лицо загримировано а на голове искусственный шрам – словно ему, как Франкенштейну, вскрывали черепную коробку, а потом зашивали обратно снова и снова. Комбинезон, что отливал сталью и делал вышедшего персонажа еще более неживым, добавлял мне тревожности. Я начала оглядываться вокруг себя – кто-то завороженно наблюдал, кто-то снимал, кто-то отошел в сторону, разговаривая о своем или устремлял взгляд в свой телефон. Мне же было страшно подойти в «первые ряды», действительно было страшно, словно проснулось что-то животное. Я себя одернула и подумала: «какая же должна быть энергетика у человека, если среди такой толпы он вдруг вышел и вызвал настолько сильное чувство дискомфорта и страха? Нас так много, он – совершенно один». Я еще размышляла над этим спустя время: тогда я чувствовала дискомфорт, но ведь на самом деле именно актер, вышедший к нам в фойе ТЮЗа был той самой беспомощной фигурой. Он не смотрел на нас – глаза были закрыты, даже если он указывал пальцем на кого-либо из зрителей, он ни до кого не дотронулся, хотя находился в сантиметрах от людей, что снимали его, поглощали взглядами.

Вот он ушел, а вскрики и тревожная мелодия продолжилась. Что дальше? Он выйдет снова или это все? В фойе появилась новое ощущение – недоумение. И даже непонятно, тревожность отступила, или с уходом актера усилилась. Прошла пара минут, если не меньше, и он снова вышел. «Двигается в стиле popping» – подумала я, отрешившись от остальных эмоций. Да, по сути, это был танцевальный перфоманс, тело двигалось, словно железное, и им управляли шестеренки, с механическими позвонками и кнопками. Он владел своим телом так, что мы верили ему – что-то нечеловеческое перед нами, не живое.

Звуковой акцент и актер исчез. Я стояла между коридорами и увидела, как он быстро побежал в сторону зала через тайный ход. Как же сильно мне это запомнилось – такой живой, торопился, пропало это ощущение «тела робота», потому что оно двигалось мягко, быстро, пластично. И все это – секунды три, и вот он скрылся в лестницах. Никто этого не заметил, люди стояли в повторном ожидании, а работницы театра медленно подходили к входам сцены и осматривали публику, их взгляды ждали команды.

И вот мы все зашли в зал, на сцене которого уже стоял белый гроб, мутно подсвеченный красным в полнейшей темноте. Время было и я решила утолить появившееся любопытство: спектакль, на который я пришла полность придумал Антон Мозгалев, актер и режиссер, а также собственный гример. Сам он – совсем не из Москвы, а из Северска, выступал и гастролировал во Франции, Германии, Испании, Италии, Великобритании, Польше, Нидерландах, Чехии и др. Играл спектакли на знаменитых театральных фестивалях в Эдинбурге (Шотландия), Лондоне, Периге (Франция), Гластонбери (Великобритания), гастроли по приглашению Пьера Кардена (Франция). Оказалось, обязательное условие спектакля Антона Мозгалева – перфоманс со зрителями перед основным действом для подготовки публики: Дело в том, что какой-то процент зрителей приходит смотреть нашу работу впервые. Нельзя, чтобы они сели в кресла в зале, и мы на них обрушили непростую работу. Надо их подготовить. Перформанс – это импровизация, диалог. Я жду ответной реакции от публики. Люди улыбаются, кто-то стесняется, кому-то непривычно, страшно. Уже настроенные на спектакль, зрители приглашаются в зал. Где они попадают в особое пространство, где дым, свет и музыка.

Меня зацепили и его мысли о публике: Зрители в Томске и Северске не очень готовы к нашим спектаклям, поскольку здесь нет театров похожего стиля. Мы обычно ощущаем легкое сопротивление во время перформанса и в начале спектакля. Это понятно: громкая психоделическая музыка, наш внешний вид, кровь, раздражающая энергетика непривычны публике. Я подумала, читая это, насколько это оказалось правдой, мы чувствовали себя загнанными в клетку, до сих пор, даже сидя в зале и ожидая начала спектакля, а я, читая информацию о своем почти земляке, то и дело оборачивалась (я сидела на последнем ряду!), вдруг кто стоит сзади меня? Но Антон Мозгалев вышел на сцену. Точнее, уже не он, а мрачный палач из повести Достоевского «Кроткая» и начался спектакль.

Интерпретация повести «Кроткая» Достоевского, в которой женщина оказывается замужем за ростовщиком, которого она не только не любила, но и презирала его, как уже может быть ясно, совершенно не типичная. Действие началось вновь с танцевальных, неестественных движений, при этом герой показывал нам разные грани своей личности, доводя себя до предела: рвал на себе рубашку, бился в самых настоящих конвульсиях, словно марионетка, которую дергают за ниточки, а после вновь надевал на себя рубашку, приветливо снимал шляпу перед воображаемыми собеседниками, и снова, снова уходил в пограничное, истеричное состояние.

Как мы знаем, кроткая пытается взбунтоваться против такой жизни и против своего мужа, которого она даже была намерена убить, чтобы прекратить человеческие мучения. Здесь же публику ставят перед фактом – она сама уже мертва. Телесное действо поставлено на паузу и герой заговорил. Теперь – настоящий Достоевский. Это еще один пункт в копилку того, что так сильно меня поразило в этом спектакле – профессиональное исполнение перфоманса часто остается лишь перфомансом, но Антону Мозгалеву удалось показать и самую настоящую драматургию. Голос завораживал, нечеловеческий и глубокий, словно сам доносился из могилы. Он умело смог переложить повесть в свои рассуждения на сцене, совмещая периодически с разговором тела – часто оно говорило само за себя, но без текста, без настоящего разговора со зрителем оно было бы ничем.

Удивительный диссонанс, который вызвал спектакль заключается в том, что на протяжении всего времени хочется поежиться, обернуться, взять рядом сидящего соседа за руку, сбежать, выкинуть появившуюся тревожность, но размеренно, по частицам Антон Мозгалев собирает нам также образ иной, говорящий «любите», «цените тех, кто рядом», как и во всех своих спектаклях. Героев, кстати говоря, выбирает он по-настоящему адских, пугающих, противоречивых настолько, что можно сойти с ума: Макбет, Борис Годунов, Калигула… В тот морозный день, когда я пришла на спектакль он был то палачом, то жертвой – за переключениями главное уследить.

Спектакль заканчивается и он выходит к нам, маска сорвана и вот перед нами человек, который отдал всего себя в тот вечер, улыбается, дыхание совершенно сбитое, кланяется. А в голове до сих пор стучит музыка, крики о любви и потере и мыль: человек сам себе палач. Так пусть же он сможет любить.