Увы или ура, приведённый эпиграф без интернета вспомнит не каждый. Такой реликт-привет из советского– прошлого, наросший на теле коллективной и – дай боже – личной памяти. Как чага на молодой берёзе. Почти что «Ленин и печник», стихотворение Твардовского, так же преданное забвению. Кто его сейчас помнит? А вот Исидор Чагин —архивист-мнемонист, главный герой одноимённого романа Евгения Водолазкина, помнит. Помнит всё: и за себя и за того парня, к нашему стыду и позору.

С рождения наделённый – вверюсь в клише– феноменальной памятью, Чагин способен запоминать всё, чтобы он ни прочитал или ни услышал. Такой логоцентризм в квадрате – болезнь сознания – в котором погребены и пресловутый стишок про Ленина, и статистический отчёт по Смоленской губернии за 1912 год, и бессчётные ряды цифр и дат. Всё, кроме главного – самой жизни, личной, сокровенной. Водолазкин — доктор филологических наук, приоткрывая чагинскую тайну, пишет: «У человека есть память — да какая память! — но нет забвения.<...> Человека начинает крутить, словно аэроплан на ветру, начинает его вращать и бить о землю...»[1].

Вот именно что «вращать и бить о землю». Есть память, сознание – да какие! удваивающие, если не утраивающие жизнь её блёклыми фантомами – но нет самого человека. Чагин готов уподобиться Шлиману, искателю Трои; вызубрить чужую биографию; предать возлюбленную, повинуясь памяти. Но не прийти к жизни как она есть. Неспроста роман начинается с похорон – уместнее сказать: поминок – главного героя, жутко напоминающих один из чеховских сюжетов. Предлагаю вспомнить какой: «Когда выходили из ритуального зала, начался дождь. Крупные капли били по зонтикам и по крышке гроба. Распорядительница отметила, что по усопшему плачет сама природа, но на это никто не отозвался. Всем было очевидно, что природа плакала по каким-то своим причинам. Из-за дождя гроб закапывали быстро, и мокрые лопаты могильщиков мелькали, как в ускоренной съемке. Через четверть часа все уже спешили к автобусу».

А по кому или чему плакать природе? По «представляется», «коль скоро», «следует признать» и другим древностям языка? По ненужным массивам устной и письменной речи? Как со-природный жизни субъект – это называется гордым словом «человек» – Чагин мёртв. Автонекролог, именуемый «Дневником Чагина», разбирает и комментирует Павел Мещерский – тоже архивист, alterego героя, сливающийся с ним в едином потоке воспоминаний. Более того, сливающийся физически. Рассказчик, переехав на квартиру Исидора, повторяет его жизненный и исследовательский путь: роется в архивах, увязает в чужой жизни. Увы, снова коварное свойство памяти, если не самой реальности, – бесцельное удвоение форм в попытке заполнить изначальную пустоту. Быть может, и память наша – одна нездоровая, но вечная в своём разрастании опухоль?..

Неслучайны ведь и двойничества, даньГоголя-Достоевской литературной традиции. Николай Иванович и Николай Петрович, Чагин-1 и Чагин-2, Петербург и Ленинград, сёстры Барковские, Шлиман и фон Краузе – в целом чудовищно разросшийся, подобно раку, слияние русской и не только классики. Такова, например, «Операция "Биг-Бен"», в которой повествование вдруг переключается на Николая Ивановича. Язык – он же культурно-словесная память – соединяет всё, что на нём говорилось и писалось. От «Слова о полку Игореве» до вновь возникшего «Ленина и печника»: «О времена, о нравы! Сколько же у них все-таки неправильных глаголов, циркулирующих в языке без всякой надежды на исправление… Можно ли, спросите вы, расчистить авгиевы конюшни в одночасье? Отнюдь, отвечу после краткого раздумья. Отнюдь. Ошибки накапливались веками, и точка невозврата представляется мне пройденной. Жребий брошен: они перешли Рубикон. Карфаген должен быть разрушен». Игра словами – что Мюллер, современник Шлимана, в своё время назвал «болезнью языка» – разве в этом предназначение человека? Если да – дифдиагноз Водолазкина неутешителен. Язык предаёт сознание, а сознание – реальность. В конечном счёте, увлёкшись шпионской авантюрой, предаёт и сам Чагин, больной самим собой...

Надежду на выздоровление даёт третья часть романа – «Незабываемое», рассказываемая неким Эдвардом Григом, другом Чагина. Что же, снова двойник из XIX века, на этот раз композитор? Опомнимся: «Рифмы жизни ощущают многие, но рифма – не удвоение. Рифма – это переход к новому с памятью о старом. Говоря о подобии вещей, она утверждает их единственность. В удвоении нет нового и нет памяти». Рифма здесь другая – онтологическая, музыкальная: повторяемость действительности и человеческой судьбы. Играючи скажу: театр в театре, где зрители смотрят на самих себя, разыгрываемых и наблюдаемых. Таковы любовные перипетии Грига, Чагина и сестёр Тины и Дины. Таковы бесконечные спектакли, воспроизводящие «Войну и мир», «Преступление и наказание», «Отцов и детей», «Ленина и печника». Играя, можно забыть: где культура, а где реальность? где правда, а где вымысел? Как ни странно, но именно так Чагин забывает о «незабываемом» – о самом себе как источнике всех зол и бед. Почти что буддийское самоотречение, отказ от эго через сосредоточенное растворение в наблюдаемом, читаемом и видимом. Уже не механически – осознанно.

Водолазкин же европоцентричен. Вызванные из античности, «Лета и Эвноя» – реки «забвения» и «благой памяти» – омывают ландшафты последней главы его романа, представленной в переписке Павла и Ники. «Быть может, как поэт я не умру, / зато как человек я умираю». Как «человек памятующий» Чагин умирает перед нами окончательно – перейдя от дневникового письма к художественному творчеству. И возрождается как «человек творящий». Ведь художник словаубиваетжизнь, как она есть и себя как живого человека. Убивает, чтобы вновь повторить бесцельный цикл культуры, природы и сознания. «Продолжиться в слове». Но «Одиссею» слагает не Гомер, а главный её герой – Никто:

День исчезает за днём, превращаясь немедленно в память,
Багажной квитанции род, по которой едва ли получишь
То, что сдавалось в багаж. Но малые эти остатки
Как ока зеницу хранишь, поскольку другим не решишься
Вещи оставить свои – не понять никому красоты их:
Созданы лишь для тебя, другим они будут не впору.

Подытожим.

Память – широко понятая – не столько производная интеллектуально-рационального начала в нас, сколько иррациональная, нам неподвластная область. Об этом, кстати, говорят не только философы, но и современные нейрофизиологи, так горячо любимые самим Водолазкиным. Памятуя Хайдеггера, приведу следующую цитату: «Память означает изначально то же самое, что молитва, поминовение <...>: неотпускаемое, собранное пребывание при… а именно не только при прошлом <...>, но и равным образом при настоящем <...> и при том, что может прийти»[2].

Это самое «собранное пребывание при...» при переводе на человеческий означает: всегда оставаться здесь, не искажая реальность своими иллюзиями, но обогащая её уместной заботой – думать, писать и говорить только здесь. И никакой – придётся слукавить – филологии.

Что ж, таков суровый, в меру эгоистический закон природы – забывать отжившие формы, не соответствующие изменчивой реальности. И таков же закон культуры – вопреки природе сохранять прожитое в застывших формах.
Забыть бы все законы, но помнить о главном.

Егор Евсюков — студент пятого курса специальности «Литературное творчество» филологического факультета ТГУ.

«ЧАГИН» (2022): ПАМЯТЬ – БОЛЕЗНЬ СОЗНАНИЯ